Тропы вечных тем: проза поэта

[Однажды] На тихой речке в глубоких камышах [мы с Шуркой] нашли лодку. Мы тогда ещё не умели плавать, а только плескались на мелководье. Нам хотелось большой воды [речной середины]. Лодка собственно пришла, как божий дар. Это [было старое корыто, каких поискать] был старый гроб, вышедший из употребления. Но мы не придали этому значения и смело [двинулись на середину] вышли из камышей. У нас не было ни вёсел, ни шеста, и мы гребли руками. Вода в лодке поднималась, как молоко в кастрюле. Солнце било из воды. Мы плыли, давя облака, и визжали от восторга. [На середине реки лодка накренилась и мы, перевернувшись, свалились в воду]. Мы не сразу сообразили, что очутились в воде. Лодка плавала рядом вверх брюхом, как оглушённая рыба. Захлебываясь, мы отчаянно цеплялись за неё. Она лениво уходила от нас. Нам еле удалось её поймать. Ведь мы не умели плавать. Мы держались за неё руками, и нас медленно сносило к берегу. Но под нашей тяжестью лодка медленно проваливалась под воду. Она проваливалась, как во сне. Держать на воде двух человек ей было не под силу. Мы поняли это и глянули в глаза друг другу. До берега оставалось метров тридцать. [Из них плыть придётся] десять метров, что от берега, не в счёт: в крайнем случае там будет по шею. Один из нас должен оставить лодку. Ни один из нас не умел плавать. Но Шурка опередил меня. Он бросил лодку и ринулся вперёд, свирепо молотя по воде руками и ногами. Он шёл сплошным водяным взрывом. От его толчка лодка ушла на дно, как ожившая рыба. Я хлебал воду цистернами, цеплялся за воду, как за сон, и бил по ней изо всех сил кулаками. Мне казалось, что я проплыл целый километр, но берег не приближался. Когда мои ноги коснулись дна, оказалось, что я проплыл не больше десяти метров. Рядом по горло в воде стоял Шурка и глотал открытым ртом воздух. Я понял, что Шурка — это друг на всю жизнь. [Мы с ним прожили десять метров.] Позади нас лежали отчаянные [страшные] десять метров воды. Но впереди лежали километры. [Они за нашей спиной, мы с трудом переводили дыхание, кто его знает, может, там впереди нас ждёт не один десяток таких метров.] Отсюда начинались точки характера, отца, прекрасного, зелёных веток, шумящих как мир.»

Ещё один фрагмент:

«Песок в часах продолжал сыпаться.

Когда мать работала в ночную смену, Шурка отпрашивался у своих родителей и приходил ко мне ночевать. [Мы учились с Шуркой в разных школах.]

[Мы перечитали всего Жюль Верна, Стивенсона, Майн Рида, Александра Беляева и наконец добрались до нигилиста Базарова и <доигрались> до Достоевского.] Мы давно перестали бегать босиком, \расстались с рогаткой и перестали дёргать за косы девчонок в классе/ и носили башмаки. [Нам стукнуло по шестнадцать лет.]

[Мы спорили до хрипоты, а потом схватывались бороться.] [Мы входили в мир большой литературы и спорили до хрипоты.] Пулемёт бился в падучей, патроны подходили к концу, четырнадцать злобных миров шли на нас. Слышался стук в стену. Соседи не хотели революции, \бескрылые люди/ они хотели спать. Мы лежали на одной подушке и мечтали о революции. [Мы ещё были мальчишки и мечтали о славе.]

В ту пору я преклонялся перед тургеневским Базаровым и был немножко влюблен в старосту класса Вальку Медусенко. Я робко искал с ней встречи. Я даже не искал с ней встречи.

Песок продолжал сыпаться [Время шло] и пришла пора Вальки Медусенко. Это была староста нашего девятого класса. Я звал её Валей. Валькой звал её Володька Ахтырский. Свирепствовали времена лошадиного произношения, то бишь грамматики [английского] немецкого языка — это был язык лошадей. [Короче говоря, китайская грамота.]»

В машинописи, по которой публикуется текст повести, отдельные фрагменты разделены звёздочками (* * *). Вместо этого мы для удобства ввели нумерацию, заменяя каждые такие звёздочки цифрами в угловых скобках.

Из черновой рукописи к фрагменту <2> о директоре Юрии Фёдоровиче:

«На уроках он подсаживался ко мне и, вполголоса разговаривая, интересовался, что читаю, как дела у Шурки (Шурка учился совсем в другой школе), что именно мне нравится в Евтушенко.

Когда я уезжал, он сказал, задерживая мою руку:

— Тебе хочется необыкновенного. В людях, в себе. Понимаю, молодость. Знаешь, старик, я ведь тоже скоро уеду, мы, наверное, больше не увидимся. Некоторые здесь меня считают оригиналом: оставил солидную должность в крупном городе…

Он лишний раз напоминал о том, что кругом живут люди, что они смеются, любят и ненавидят, тоскуют, и что [я один капля в море] должен им ДАВАТЬ.

Он бил меня и в последнюю минуту. Такие остаются на всю жизнь, [как друзья детства]. Они называются учителями.»