Троцкий

17 августа 1921 года в «Правду» пришло письмо, где «хозяева» города Данилова Каменский, Лисицин, Кокушкин и Смирнов писали: «…через станцию Данилов проезжал уважаемый наш вождь тов. Троцкий. Масса простых обывателей собрались на вокзале для того, чтобы увидеть и хоть немного послушать своего вождя… За три минуты до прихода поезда, точно по мановению моисеева жезла весь этот бушующий океан замер. Замер так, что у каждого можно было слышать биение сердца, вот какое было ожидание граждан города Данилова. Но по прошествии 5–10 минут начал нарастать шум толпы и наконец выразился в бурных вызовах тов. Троцкого. Но все вызовы были напрасны; вождь не обратил на них внимания. Все ждали, что он скажет ободряющие слова с призывом напрячь силы за нашу дорогую свободу… Случилось, что вместо того чтобы поднять революционный дух граждан, тов. Троцкий его много, много понизил…

Каково же было разочарование, когда поезд, простояв на вокзале, так же скрылся, как будто его здесь и не было…»{1280}

Можно ли сказать, что все скрылось, как будто ничего и не было? Едва ли. Десятилетия борьбы, борьбы за идею. А поезд ушел, но пришел в тупик. Так умирает вера людей. Пусть эту идею олицетворял не только Троцкий, а его более удачливые соратники и соперники: результат не меняется. Хотя сама идея социальной справедливости будет жить всегда, но большевистский вариант реализации показал ее эфемерность.

Обелиск на чужбине напоминает, что именно Троцкий первым рассмотрел Сталина и сталинизм изнутри, первым увидел контуры термидора, первым заметил признаки вырождения большевизма. Горечь и трагизм судьбы провидца делают в глазах людей его жизнь достойной вечности. Ведь давно замечено, что серое, будничное, обычное, ординарное имеет мало шансов сохраниться в человеческой памяти. Могила в Мексике свидетельствует о том, что человеческий облик революционера, который со временем становится яснее, очевиднее, играет огромную роль для исторической памяти.

Силуэт Сталина всегда был кровав, как бы его ни камуфлировали. Эта личность – синоним политической жестокости и коварства. Ленина нарядили в сусальные одеяния, в которые его всегда кутала официальная пропаганда, его биографы, да и инерция мышления российского сознания, желавшая иметь только «доброго царя». А Ленин не был ни богом, ни безгрешным человеком. Как пишет Н. В. Валентинов, Ленин, «очертив вокруг себя круг, все, что вне его, топчет ногами, рубит топором»{1281}. Валентинов, проведя долгие часы в дискуссиях с Лениным, с удивлением обнаружил в этом человеке «слепую нетерпимость», «ярость», когда тот наградил его «потоком ругательств, как только узнал, что собеседник не придерживается его взглядов»{1282}.

О Ленине все мы долгие десятилетия знали лишь то, что полагается знать о сусальном гении. Эта безбрежная апологетика исказила образ революционера, которому, однако, были присущи многие заблуждения, ошибки теоретического и политического характера, имевшие тяжелые последствия для нашей истории.

Троцкий – не идеологический идол, а личность с самым широким спектром сильных интеллектуальных и нравственных качеств, вперемешку с безапелляционностью, ленинской нетерпимостью, тщеславием. Обелиск в Койоакане напоминает нам не об ужасном тиране или «непревзойденном гении», а о певце революции, который стал ее жертвой и мучеником и одновременно носителем уродств насилия, которые порождаются этой революцией. Н. А. Бердяев, рисуя портрет Троцкого, замечает, что «именно он, организатор Красной Армии, сторонник мировой революции, совсем не вызывает того жуткого чувства, которое вызывает настоящий коммунист, у которого окончательно погасло личное сознание, личная мысль, личная совесть и произошло окончательное врастание в коллектив…» Это человек того же типа, пишет Бердяев, «как и Ленин, но менее злобен полемически»{1283}. Люди, подверженные угару революции, могут быть велики, но они как бы аномальны. Они так же отличаются от обычных людей, как эволюция и реформа от революции и взрыва. Но, увы! – и то и другое в человеческой истории является естественным.

Обелиск в далекой мексиканской столице напоминает нам, однако, не только о человеке, чье имя на нем значится, но и о том движении, той международной организации, у истоков которой стоял Троцкий. Долгое время революционер возражал, протестовал, возмущался, когда его оппоненты манипулировали понятием «троцкизм». Еще когда Троцкого исключали из Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала, опальный вождь, загнанный в угол, осыпаемый поносной критикой Куусинена, Тореза, Мэрфи, Пеппера, Бухарина, Катаямы, Сталина и других членов международного органа коммунистов, более похожей на брань, отрицал наличие особого течения «троцкизм», а признавал лишь «левую» оппозицию{1284}. Эту же линию Троцкий проводил и в начале 30-х годов.