Троцкий. Книга 2

Перевод статьи Бернарда Шоу так и остался лежать в бумагах Троцкого. И как ни копались в них сотрудники НКВД, ее нельзя было использовать для морального уничтожения Троцкого. В ней — приговор марксистской исторической концепции, основанной на догматической вере в возможность достижения "царства справедливости" в союзе с безграничным насилием. Самое уязвимое место Троцкого как теоретика, историка и философа заключается в том, что он всю жизнь верил ложной идее диктатуры одного класса. Все его исторические сочинения несут печать верности этим каноническим соображениям.

Троцкий был способен всего несколькими энергичными мазками реставрировать не только внешнюю картину революции, но и ее внутренние механизмы. "То, что придало перевороту характер короткого удара, с минимальным количеством жертв… — писал он, — это сочетание революционного заговора, пролетарского восстания и борьбы крестьянского гарнизона…" Троцкий резюмирует: "Руководила переворотом партия; главной движущей силой был пролетариат; вооруженные рабочие отряды являлись кулаком восстания; но решал исход борьбы тяжеловесный крестьянский гарнизон"[88].

Автор книги, стремясь быть точным перед историей, пишет: "октябрьский переворот" занял лишь сутки, и в нем участвовало "вряд ли более 25–30 тысяч"[89]. Как это не вяжется с последующими утверждениями официальной историографии о "народной революции"!

Троцкий, хорошо знакомый с западными демократиями, отдает им должное. "По сравнению с монархией и другими наследиями антропофагии и пещерной дикости, — пишет он, — демократия представляет, конечно, большое завоевание". Как говорится, слава богу, признал очевидное. Но здесь же многозначительно добавляет: демократия "оставляет нетронутой слепую игру сил в социальных взаимоотношениях людей". А посему на эту "область бессознательного впервые поднял руку октябрьский переворот"[90]. Вначале разрушить, затем созидать. В этой ошибочной формуле кроются истоки конечной исторической неудачи большевистского социалистического эксперимента. Социальная методология такова, что успех в преобразованиях может прийти тогда, когда разрушение старых структур идет одновременно с созданием новых. Октябрь же был апофеозом сметения, ликвидации старого. Меня могут сразу же уличить в замалчивании соответствующих высказываний Ленина, основоположников научного социализма о недопустимости "зряшного отрицания". Я же сейчас говорю о социальной практике, которая была не только бесчеловечно радикальна, но и предельно жестока. Вначале все превратили в пепел, а затем, на основе умозрительных выводов вождей, стали конструировать казарменный социализм.

Задумывался ли над этим Троцкий? Да, бесспорно. Отвечая на вопрос: "Оправдывают ли вообще последствия революции вызываемые ею жертвы?" — он говорит: "Вопрос телеологичен и потому бесплоден". Еще ниже он добавляет: "Если дворянская культура внесла в мировой обиход такие варваризмы, как царь, погром и нагайка, то Октябрь интернационализировал такие слова, как большевик, совет и пятилетка. Это одно оправдывает пролетарскую революцию, если вообще считать, что она нуждается в оправдании"[91]. Но разве дворянская культура сводится к "царю" и "нагайке"? Разрушительный характер революции по Троцкому — это "праздник пролетариата". Но этот "праздник" патологически затянулся. Приведенные выше слова были написаны Троцким в 1932 году, и он не мог еще знать, что спустя годы с Октябрем, а точнее, с его детищем будут ассоциироваться и другие слова: ГУЛАГ, тотальная бюрократия, примитивный догматизм.

Но даже когда Троцкий узнает о "свершившемся термидоре", революционер-историк не откажется от оптимистического видения будущего. Уже находясь в Мексике, в письме к своей стороннице Анжелике Балабановой от 3 февраля 1937 года он пишет: "Что значит пессимизм? Пассивная и плаксивая обида на историю. Разве можно на историю обижаться? Надо ее брать как она есть, и когда она разрешается необыкновенными свинствами, надо месить ее кулаками. Только так и можно прожить на свете"[92]. Троцкому ничего не оставалось (даже тогда, когда стало ясно, что он проиграл), как "месить" историю "кулаками" в надежде, что она когда-нибудь все расставит по своим местам.

Оценки Троцкого несут на себе печать революционного радикализма и фанатичной веры в истинность исходных посылок русской революции. Но "История русской революции" тем не менее является одним из лучших его сочинений. Правдив ли Троцкий как историк? Можно ли ему верить? Он знает, что потомки зададут ему эти ядовитые вопросы. Из глубин ушедших десятилетий летописец революции, отвечая, нужно ли писателю