Троцкий. Книга 2

В завещании слова о Наталье Ивановне нежны, проникновенны и полны нравственного значения. Начав с благодарности друзьям, которые оставались ему верными в самые трудные часы жизни, он не хочет никого ни выделять, ни называть. "Я… однако, вправе сделать исключение для своей подруги, Натальи Ивановны Седовой. Рядом со счастьем быть борцом за дело социализма, судьба дала мне счастье быть ее мужем. В течение почти сорока лет нашей совместной жизни она оставалась неистощимым источником любви, великодушия и нежности. Она прошла через большие страдания, особенно в последний период нашей жизни. Но я нахожу утешение в том, что она знала также и дни счастья…"[188] В тот же день Троцкий написал, что все литературные права на издание его книг завещает своей жене.

В первых строках завещания Троцкий указывает на мучившую его болезнь — "высокое (и все повышающееся) давление крови". Пишет, что судя по всему, "развязка, видимо, близка". Троцкий высказывает гипотезу, что, вероятно, погибнет от кровоизлияния в мозг. "Это самый лучший конец, какого я могу желать". Но если этот процесс затянется, пишет Троцкий, "то я сохраняю за собой право самому определить срок своей смерти". Однако самоубийство, продолжает изгнанник, "не будет ни в коем случае выражением отчаяния и безнадежности". Он сообщает сокровенное, о чем они говорили с женой: в случае наступления беспомощного физического состояния, "лучше самому сократить жизнь, вернее, свое слишком медленное умирание…"[189] Тогда, может быть, все будет по В.Ф.Ходасевичу, с творчеством которого Троцкий был знаком:

Прервутся сны, что душу душат,
Начнется все, чего хочу,
И солнце ангелы потушат
Как утром — лишнюю свечу[190].

Он надеялся, что ночь революции пройдет, но не хотел новых разочарований. Лучше умереть с надеждой: "начнется все, чего хочу…"

Символично, что размышления о жене у Троцкого соседствуют с мыслями о смерти. Он не знал, что Н.Бердяев тему любви и смерти философски затронул еще глубже. По мнению русского мыслителя, "любовь есть главное духовное орудие в борьбе с царством смерти. Антиподы любовь и смерть связаны между собой. Любовь открывается с наибольшей силой, когда близка смерть…"[191] Троцкий, размышляя о своей смерти, которая, как он полагал, близка, тем самым думал о вечности, о том состоянии бытия, которое через конечное личное, создает бессмертие человечества.

…Завещание лежало в письменном столе. Жизнь текла по заведенному руслу. Даже после майского покушения Троцкий пристально вглядывался в многоцветный мир через "амбразуры" заложенного кирпичом окна своего дома-крепости. Последние месяцы он много писал о надвигающейся войне. Гитлер, построивший свое государство на расовой основе, и Сталин — на классовой, должны были с неизбежностью схватиться друг с другом. В 1940 году было уже ясно, что западные демократии будут против нацистов. Троцкий, вероятно, не раз задавался вопросом: чем же отличается Гитлер с его проповедью "высшей расы" от Сталина, твердившего все время старый марксистский постулат о "классе-гегемоне"? Однако, ставя двух вождей двух соседних государств на одну доску, Троцкий не решался покуситься на диктатуру пролетариата. Более того, в Манифесте IV Интернационала, написанном Троцким и одобренном чрезвычайной конференцией троцкистской международной организации через два дня после покушения на их лидера — 26 мая 1940 года, однозначно сказано: "Наша программа сформулирована в ряде документов и доступна всякому. Суть ее может быть исчерпана двумя словами: диктатура пролетариата[192].

Если бы не эта формула, то вся его конструкция "мировой революции" должна была немедленно рухнуть. Изгнанник повязывал двух диктаторов общностью уголовной психологии. Троцкому не приходило в голову, как и нам, миллионам советских людей, что сталинизм не был аномалией, он органично вырос из марксизма и ленинизма, перелицованных на потребу дня. Изначальная ошибочная, а затем и преступная идея о диктатуре пролетариата (фактически выродившаяся затем в диктатуру партии, а потом и одного лица, ставшая нитью Ариадны в движении к "светлому будущему") предопределила нашу историческую неудачу.