Трубачи трубят тревогу

Тогда, опасаясь за свой тыл, обрывают атаку червонные казаки. Вот уж под Беспаловым, временно заменявшим Владимира Примакова, убита третья лошадь. Он хватает перепуганного звуками боя бесхозяйного коня и снова размахивает клинком, направляя полк в очередную атаку.

Смертельно ранен в позвоночник командир 4-го полка кубанец Карачаев. Старший его брат, командовавший бригадой, убит еще на деникинском фронте. 

Умирающий Карачаев, боясь попасть к махновцам, просит лекпома Лещенко:

— Не покинь, батько!

Седоусый казак, работавший одинаково хорошо, и шашкой и бинтом, успокаивает:

— Не покинем тебя, командир!

Зло ругается Пантелеймон Потапенко. Такого еще не было в его полку. 

— Трясця вам в печенку, бисовы махны! — кричит комполка. — У кого, у Потапа своровали пулеметы!

Махновцы, притаившиеся в перелеске, выскочив из засады, внезапно нагрянули на людей 2-го полка и завладели двумя пулеметами.

В этом бою 2-й полк — один из лучших в червонном казачестве — потерял не только два пулемета. Смертью храбрых пали многие бойцы. Махновцы подло убили славного воина москвича сотника Соколова.

Перед схваткой с анархистами среди небольшой части отсталых казаков появились нездоровые разговоры: «Зачем мы воюем с Махно? И он же бьется за свободу». Как выяснилось потом, махновцы-барвенковцы прислали тайное письмо землякам, которых было немало во 2-м полку, с предложением не рубить друг друга в бою, но при одном условии: казаки должны прикончить командира-большевика Потапенко.

Политработники вместе с комиссаром полка Сергеем Козачком[16] провели в сотнях задушевные беседы, объяснили, что представляет собой махновщина. Ворчуны приумолкли, но все еще хмурились.

От 2-го полка, получив боевое задание, ушло вперед подразделение Соколова. Вскоре сотник, стремившийся вступить в соприкосновение с противником, заметил группу всадников. Возглавлял ее усатый кавалерист в мохнатой бурке. Близорукий, в очках, Соколов поскакал вперед с рапортом. Стоял густой зимний туман. Сотник сквозь очки видел только копьевидные вильгельмовские усы всадника, точно такие, как у Потапенко.

Осадив коня, Соколов успел лишь раскрыть рот, как усач — это был знаменитый махновский головорез матрос Щусь — по-молодецки гаркнул: «Здоров, командир  «. Соколов, все еще принимая махновца за Потапенко, подал ему руку. Щусь, изо всей силы потянув на себя всадника, стащил его с седла, после чего разрядил в него маузер.

Казаки — свидетели вероломного убийства — бросились догонять махновца, но Щусь уже был далеко.

Полк, узнав о гибели Соколова, негодуя, потребовал немедленно ввести его в бой. И больше всего рвались вперед те, кто еще недавно заявлял: «Зачем мы воюем с Махно?»

...Короток зимний январский день. Кровавые схватки продолжались до самого вечера. Хозяином поля боя, устланного трупами, становились то махновцы, то червонные казаки. В последней атаке того памятного дня у села Сабодаш отступившая под сильным натиском плотная стена «вольных бойцов» вдруг, словно рассеченная надвое, образовала широкий разрыв, и перед строем 8-й дивизии выросла сплошная линия круто, на всем скаку развернувшихся троек.

Левый фланг грозного фронта тачанок пришелся против боевого порядка, 6-го полка. Федоренко не растерялся. Дав команду пулеметной сотне матроса Шаршакова (под Перекопом он огнем «максимов» отбил атаку английских танков) встретить махновцев, сам во главе сабельных сотен стал отходить.

Спустившись на галопе в лощину, где пушистый снег доходил до конского брюха, Федоренко повел по ней полк, нацеливая его на фланг и тыл махновских тачанок. Командовавший этим участком анархо-бандитский головорез Фома, обнаружив вовремя опасность, дал тревожный сигнал к отступлению...

Бой утих... Кони с кровоточащими копытами, страдая от гололедицы, с трудом передвигались по кочковатым полям. Люди едва держались в седле.

Потеряв добрую половину всадников, Махно под покровом наступившей темноты ушел от преследования.

Пришла ночь. Наш полк остановился в Сорокотягах. Тихо потрескивал каганец, освещая скудным светом растянувшихся на полу казаков. После целого, дня жестоких схваток люди спали как убитые. Рядом со мной, на охапке соломы, без шапки, с высоко вздымающейся богатырской грудью, раскинув длинные ноги, похрапывал намаявшийся за день командир.

Пережитое под Пугачевкой долго не давало уснуть. Я думал о том, как вырос наш полк под командой «желтого кирасира» и как я сам научился у него многому.

Перед рассветом Федоренко начал меня тормошить.

— Гром чего-то ржет, — тревожно зашептал он. — Неспроста.

Действительно, с улицы доносилось протяжное ржание. Федоренко без бурки выскочил на улицу. За ним выбежал и я. Посреди двора, мелко дрожа всем телом, окруженный ординарцами, стоял Гром, а у его ног распростерся неподвижный человек, вооружением и всем видом смахивавший на бандита.

Казаки внесли неизвестного в хату. Очерет плеснул ему в лицо полную кружку студеной воды. Когда незнакомец мутными глазами обвел всех нас, вмиг побледневший Федоренко, взял чужака за грудки, поставил его на ноги. Я не узнавал нашего командира.