Трубачи трубят тревогу

По немой команде «В лаву, делай, что я!» казаки, перекинув стремена через ленчик, стали на седло, гикнули и, подняв лошадей в галоп, бросились вперед, вращая на скаку пикой. Оглянуться нельзя было, но тонкий свист, который бил в уши, и гулкий топот копыт говорили о том, что все бойцы полка, стоя в седле, несутся к указанной цели.

Еще условный знак — и всадники, сокращая бег коней, перевели их на шаг, а затем, остановив легким натяжением повода, заставили их, падая на левую сторону, растянуться на земле. Все поле стало пестрым от вороных, гнедых, рыжих и серых конских тел — надежной защиты кавалеристов. Небольшой толчок — и кони, насторожив уши, снова уже стоят на ногах, готовые выполнить волю хозяина.

Покончив с этим эффектным приемом, на освоение которого было потрачено немало сил и времени, полк, построившись в колонну, направился к холмику, где стоял инспектор. Цуриков еще раз поблагодарил и полк, и Багнюка, и Шмидта.

Уставшие после непрерывной скачки, мы, направляясь в село, ехали шагом по пыльному проселку. Со мной поравнялся один из членов инспекции, прибывший  с Цуриковым, — приземистый человек с крупным сизым носом, тоже из генералов.

— Не ждал, ей-богу, не ждал. Какая выучка! Какая выучка!

В словах носача звучала неприкрытая лесть. Но все же они меня смутили.

— По-моему, ничего особенного, товарищ инспектор. То же самое вы увидите и в восьмом полку Синякова, — ответил я.

— Видать старую школу. И не какую-нибудь. Знаю, вы работали с Микулиным. О-о, — протянул генерал, и бородавка на его носу поползла вверх, — Владимир Иосифович знаток! Деникин потерял много, не сумев залучить его к себе, но он проиграл в десять раз больше от того, что Микулин пошел к большевикам. Чтобы усвоить школу Микулина и применить ее так, как применена она в этом полку, надо быть по крайней мере корнетом... Мы же свои люди...

Словно кипятком обожгли меня слова инспектора. Почему-то сразу вспомнил весну 1920 года. На перроне вокзала в Александровске, где стоял штаб 13-й армии, подошла ко мне дама. Оглядываясь по сторонам, с выпученными от изумления красивыми глазами, прошептала: «Корнет Рахманинов, адъютант его высокопревосходительства?» — «Какого высокопревосходительства?» — изумился я. «Не скрывайте, не скрывайте, дорогой. Ведь вы корнет Рахманинов — личный адъютант генерала Деникина. Но как вы попали сюда?» — «Попал, чтобы увидеть такую дуру, как вы», — выпалил я. Женщина, подобрав полы пальто, убежала. Но на ходу повернулась еще раза два — три, укоризненно посмотрела, и мне неизвестно доныне, за что она укоряла меня — то ли за обиду, нанесенную ей, то ли за «скрытность». Но если здесь, под Сальницами, младшего инспектора ввела в заблуждение четкая строевая работа полка, то женщину в Александровске, очевидно, сбила с толку моя одежда — английская шинель, присланная Черчиллем в интендантство к Деникину и попавшая к нам, и черная каракулевая папаха с белым верхом, снятая с убитого марковца.

Но если ту, в Александровске, чтобы отделаться от нее, я мог назвать дурой, то с инспектором дело обстояло сложнее. Смеясь, я старался рассеять его заблуждение.  Мой спутник, осев грузным телом в седле и подняв повыше вдетые в стремена носки сапог, замурлыкал под нос довольно пошловатую песенку:

Цыпленок жареный, цыпленок пареный,

Цыпленок тоже хочет жить...

Из Сальниц широкой рысью, поторапливая коня, спешил к нам какой-то всадник. Еще немного, и мы узнали в нем замполита бригады Игнатия Ивановича Карпезо. Он поднял руку, давая знак остановиться.

Когда полк выстроился и по команде «Смирно» затих, Карпезо зачитал приказ Революционного Военного Совета Республики о награждении меня орденом Красного Знамени за разгром петлюровцев под Волочиском и захват бронепоезда «Кармелюк».

Последние слова приказа утонули в громких криках «ура». Вручив мне грамоту, Игнатий Иванович прикрепил к моей гимнастерке новенький, оттененный алой розеткой орден.

В село я возвращался, как на крыльях. Промахи промахами, а Республика оценила мой труд за все эти годы — здесь и поход против Деникина, и бои под Перекопом с улагаевской конницей Врангеля, и рейды по белопольским тылам. Коммунисты ни на один день не забывали напутствие Владимира Ильича военным комиссарам: «Для тех, кто отправляется на фронт, как представители рабочих и крестьян, выбора быть не может. Их лозунг должен быть — смерть или победа».

В селе, когда мы подъезжали к штабу, с крыльца, гремя подковами сапог, скатился Семивзоров. Подбежал ко мне, с радостью потряс мне руку.

Спешившись, я отдал коня Бондалетову и направился в штаб. Здесь младший инспектор, деликатно дотронувшись пальцем до новенькой розетки ордена, сказал:

— Вот еще одно доказательство...

Я пожал плечами. Вдруг заметил Саленко — командира хозяйственной сотни. Я подозвал его и, показывая на назойливого человека с сизым носом, сказал:

— Товарищ Саленко! Вот с вами желает побеседовать товарищ инспектор.

— Зачем? — удивился носач.

При недоуменном покашливании Саленко, я сказал: