Трудная книга

Именно это и побудило меня написать повесть «Честь»[1], повесть о сложных путях молодой человеческой жизни, о трагических ошибках и мужании характера. Не ради любви к мраку и грязи, не ради смакования недостатков я выбрал этот тяжкий путь среди многих других, светлых и легких, радостных и приятных, выбрал потому, что сама жизнь показала мне свою другую, оборотную сторону, и я уже не мог, я не имел никакого морального права не сказать о том, что мне открылось. Но то, что мне открылось, создало такой напор впечатлений, проблем и вопросов, что уже трудно было справиться с ним и уложить в сюжетные берега художественного произведения. Ведь развитие действия в нем, как и сама трепещущая река жизни, течет и захватывает в своем течении то, что вмещается в его русло. Увлекая этим течением отдавшегося ему читателя, оно проносит его и через узкие стремнины сюжетных поворотов, и через широкие, свободные разливы повествования, и через глубокие омуты мысли. Но иногда эти разливы, этот поток жизни, проблем и мыслей прорывает береговые дамбы литературных законов и условностей так, что ломаются формы и возникают диспропорции. Блюстители канонов говорят тогда о недостатках, о несовершенстве композиции и нарушениях стройности сюжета, а писатель ждет главного, ждет того, что скажет тот, ради кого писалась книга: поймет читатель его или нет, разделит ли с ним его думы, его муки и цели, будет он мечтать, или сжимать кулаки, или плакать вместе с писателем, простит ли его вольности и отступления или поставит в счет? И если читатель остался равнодушен, начинаешь задумываться: где же ты действительно ошибся, а где не мог сказать иначе, чем сказал?

Так получилось и с моей повестью «Честь». Одним из главных пунктов критических атак на нее был образ писателя Шанского: он-де не нужен, он зря болтается под ногами и тормозит развитие сюжета. Да, развитие сюжета он тормозит. Это я знаю и вижу: да, без него жизненная история Антона Шелестова выглядела бы стройнее, изящнее, но… худосочнее. Она представляла бы историю глупого мальчишки, которого достаточно было бы выдрать ремнем, и все было бы в порядке. И только вмешательство Шанского, его беседы, исследования многих других, параллельных судеб, его размышления, вопросы и некоторые выводы расширили семейное происшествие до масштабов проблемы. Писатель Шанский был и остается для меня полемическим и публицистическим началом, своего рода отдушиной, позволившей высказать то, что не вмещалось в литературные рамки повести, но что не высказать было никак невозможно.

Повесть и связанные с нею публицистические статьи вызвали такой поток писем, что их никак нельзя уже было просто запрятать в письменный стол. И не только из-за количества, а из-за их внутреннего смысла. Это были не только отзывы и не простая критика: «так — не так», «нравится — не нравится», — не те слова.

В них заключались судьбы, исповеди, размышления и рассуждения, это — исследования поступков и ошибок, предложения практических дел и мероприятий, иной раз целые трактаты. Это — очень радостное явление нашей жизни: народ думает, люди чувствуют себя хозяевами жизни и хотят строить ее, они делятся своим опытом и своими мыслями, хотят обсуждать и решать вопросы, и обо всем они говорят с писателем просто и прямо, по выражению одного из них, — «как с человеком человек».

Пользуясь случаем, я всем своим корреспондентам приношу глубокую благодарность за искренность и доверие и вместе с тем прошу прощения у тех, которым я в свое время не успел или не сумел ответить лично, так как зачастую это действительно было невозможно физически. А теперь именно эти письма заставляют меня так же просто и прямо, искренне и тоже «как с человеком человек» поговорить с читателем обо всех сложных, а часто — больных вопросах жизни, которые в письмах поднимались.

«Где вы были раньше? Если бы в свое время был человек, который остановил бы меня, или попались такие книги, как ваша, разве я дошел бы до такого позора?».

«Цель моего письма — не какой-либо личный интерес, я своей судьбой доволен. Я обращаюсь к вам как к писателю, чтобы в будущих своих работах затронули корни зла».

«Уж если вы коснулись этой темы, то она будет преследовать вас долго. Вам будут идти нескончаемые потоки писем, и, конечно, на все вы не ответите. Но пишите, пишите на основании этих писем, пишите как можно больше. Пусть ваши книги читает молодежь, пусть учится на ошибках других».

«Пусть учится на ошибках других»… Сами читатели подводят меня к вопросам, мимо которых невозможно пройти. А с другой стороны, приходится слышать обратное: а можно ли учиться на ошибках других? А нужно ли учиться на ошибках других и не лучше ли воспитывать прямо и просто — делай так! Вот тебе пример для подражания, будь таким!

Будь таким! Это — непременный, обязательный принцип воспитания, но… обязательный или единственный?