Трудно допросить собственную душу

Олеся склонила голову, потрогала пальцем маленький золотой овал, в котором на эмали был изображен образ, потом потерянным взглядом посмотрела на мадам Бодо. Так ничего и не решив, сказала:

— Спасибо… Это очень дорого, может быть…

— Ах нет! — Старушка опустилась на постель, стала потирать свои сухонькие ручки. — Я давно так решила, ма шер, уж вы меня не обижайте… Я так рада!

— Но это ваша семейная реликвия…

— Я уже старая… — прошептала старушка. — А моему сыну этот образок не нужен. И моим внукам тоже. Ах, вы меня должны понять… Мне так трудно с ними… Они такие жестокие! Думаете, они меня любят? Они считают, что я выжила из ума. А он, мой сын, даже хочет отправить меня подальше, в пригород. Конечно, тут очень шумно. Но я люблю этот бульвар. С него для меня начинался Париж… Я была совсем маленькая, мне было пять лет, когда я впервые увидела Распай. А вот Москву я совсем не помню! Я была младенцем. Меня унесли оттуда на руках. Вы не поверите, моя дорогая, как можно тосковать по городу, которого даже не помнишь. А я тоскую… Мне уже никогда не увидеть его, ко мне никто не приезжает…

— Мадам Бодо… — решилась Олеся. — Я хотела бы спросить вас вот о чем. Пошли слухи, что в Москве, на углу Покровского бульвара, в том доме, где вы раньше жили…

— Вы, милая, наверное, про драгоценности говорите? — радостно подхватила старушка. — Их нашли?

— Пока нет, — растерялась Олеся. — Но… Скажите, это правда?

— Конечно, милая! — улыбнулась старушка. — Это чистая правда, хотя мой сын не очень-то мне верит…

Эти слова подбодрили Олесю. «Хотя бы не зря я это сделала! — подумала она, вспомнив про Бориса. — Но как быть с нею? Рука не поднимется…» И она сказала:

— Мадам Бодо, вы многим рассказывали про этот тайник?

— Нет, — вздохнула старушка. — Не так уж много у меня знакомых… И потом, мама и папа, они велели мне молчать. Я молчала всю жизнь. И вот только недавно рассказала сыну. А он мне не поверил.

— Значит, только он знает про тайник?

— Да, только он… Но теперь, значит, в Москве ходят про него слухи? Может быть, это к лучшему… Мне уже ничего не надо, только бы умереть спокойно… А сыну… Сыну эти драгоценности не нужны. Они слишком хороши для него. И для его жены. — Старушка говорила обиженно и суховато. — Никогда мне не нравилась его жена, ма шер, никогда эта надутая лавочница… У ее отца самая обыкновенная лавка одежды.

— Видите ли, мадам, — заторопилась Олеся. — Пока о тайнике знают в узких кругах… — Она пользовалась теми выражениями, которые, по ее мнению, могла бы использовать журналистка. — Но раз вы подтверждаете, что тайник есть, им займутся. Это надо будет делать втайне. Нельзя допустить, чтобы начался ажиотаж и квартиру ограбили.

— Понимаю, понимаю… — закивала старушка. — Я удивляюсь, как его до сих пор не нашли… А куда вы денете наши драгоценности?

— Если вы не возражаете, мадам, то мы передадим их в музей.

— В музей! — обрадовалась та. — Как это хорошо! Только не отдавайте их моей снохе! Ирен не заслужила их носить!

— Не беспокойтесь, — уверила ее Олеся. — И вот еще что… Это тайна, и пока их не достали, вы должны молчать. Понимаете? Никому не говорите, что я к вам приходила.

В этот миг она уже приняла решение. Мадам Бодо останется жива.

— Я никому не скажу, деточка, — радостно согласилась та. — Можете на меня положиться. Но как жаль, как жаль, что я ничем не могу вас угостить…

— Прошу вас, не беспокойтесь. Ну, мне, наверное, пора. — Олеся попыталась подняться с места, но старушка умоляюще сложила руки:

— Как же так?! Вы уже уходите? Я вас прошу, останьтесь! Расскажите мне что-нибудь о Москве!

— О Москве? — Олеся сидела как на иголках. — Москва сейчас очень изменилась…

— А Покровский бульвар?

— Бульвар? Бульвар все такой же, наверное… Только там сейчас такое движение…

— В Париже тоже такое движение, — вздохнула старушка. — Я совсем не узнаю Париж. Впрочем, я и Москвы совсем не знаю… Только смутно помню бульвар. Моя мама гуляла там со мной. Помню деревья, и все. Вы на самом деле очень спешите?

— Да, знаете… Работа…

— Вы совсем молоденькая… — сказала старуха, внимательно разглядывая ее. — Я когда-то тоже была такой худенькой, это было модно… А сейчас?

— Сейчас тоже… — тепло улыбнулась Олеся. — Как жаль, что мне надо уходить… Вы бы мне рассказали про Париж, правда?

— Конечно, милая… Но может быть, вы еще зайдете? Вы надолго приехали?

— Я завтра уезжаю.

— Ах, как жаль, как жаль… — Старушка поднялась и направилась к двери. — Я вас провожу немножко. До лифта. Сейчас стало так опасно… И знаете, ма шер, эти крысы… В Москве тоже крысы?

— Но не такие огромные…

Старушка провела ее по длинному коридору, мимо закрытых дверей. Когда-то, видимо, она занимала все комнаты, сейчас ей было достаточно одной. Она отперла дверь парадного, выглянула наружу, показала Олесе двери лифта:

— Сюда. И будьте осторожны.

Когда Олеся уже вошла в лифт и двери стали закрываться, старушка крикнула ей вслед: