Трудное время для попугаев

Папа появляется в кухне одновременно с хлопком закрывающейся за теткой двери. Он садится за стол, ест молча и быстро первое – борщ там или суп, обязательно вечером ест первое, потому что на работе лишь перекусывает. Вычерпав из тарелки все, до последней морковки, он вскидывает на нас с мамой узнающий повеселевший взгляд. И начинает… Про Бутенко, это их коммерческий директор, который денежки где-то крутил, мотал по каким-то банкам, а толку с этого – ни прибавки к зарплате, ни нового оборудования, ни ремонта в профилактории, а обещал, теперь туда после смены зайти противно: кафель отвалился, душ Шарко не работает. Про Игоря Павловича. Молодец Игорь Павлович, содрал со своего РЭУ за моральный ущерб, судился, выиграл. Правильно, а что же: год на десятый этаж без лифта… «Так он же у дочери, ты говорил, жил все это время?» – удивляется мама. «Да-а, вот так. – Папа разводит руками. – И здоровье сберег, и компенсация в кармане».

После второго блюда и обязательного чая с лимоном отец шелестит газетой, бегло просматривает заголовки. И начинает… Про дырявые головы экономистов. По его мнению, ни один их проект не вмещается в обострившуюся политическую ситуацию. Про русский национальный вопрос. «Давай посмотрим, что происходит в России после татаро-монгольского ига, просто по годам разложим, и тебе будет все понятно, что мы вконец запутались, и вот почему…» Про Ратнера Григория Ефимовича, их бывшего соседа по лестнице, зубного техника, который переехал на Мичуринский проспект в трехкомнатную квартиру, а теперь он уже на родине предков! Понесла нелегкая, а ведь хороший был мужик, даже как-то странно.

«Чего странно? – вставляет мама. – Живут же китайцы в Китае». – «То китайцы… Ну ладно – Ратнер там, Вигдорчик, Штейнберг… А Панкратов Васька, помнишь его? Пел еще у нас на свадьбе, ботинки у него в поликлинике украли в рентгеновском кабинете, рыжий такой, один глаз косит? Уехал! Если уж наши поперли, нормальные люди, – не знаю, Тамар! Народ совсем обалдел. Кто в России останется? – жулики, дебилы, наркоманы. Нет бы поехать взглянуть: Пизанская башня, Елисейские Поля… Купил чего нужно – и обратно, по-человечески!» – «Да пусть, – отвечает мама. – Я их жизни не завидую. Там тоже еще надо устроиться. Безработных хватает и своих. Стоят в очереди за похлебкой. Да и билеты столько стоят, что нам с тобой на один-то работать пять лет! Это те, у кого деньги дуриком завелись или закопаны под гаражом, они тебе куда хочешь, хоть в Австралию… Сколько, интересно, до Австралии в рублях, к примеру?» Но папа уже весь в газетах: две лежат на коленях, одну читает, одна на столе. «Представляю сколько», – успокаивает мама сама себя.

Все, дневную норму бесед она уже выполнила, на меня у нее сил уже нет. Я понимаю, не обижаюсь. Ей теперь хочется помолчать, может, даже ни о чем не думать. Вообще-то у мамы голос – слушать бы и слушать, даже когда она говорит что-нибудь резкое, у нее злобно все равно не получается, а возникает какая-то суета из слов, будто их высыпали из кулька, и теперь вот надо перебрать, как гречку, – черные крупинки в одну сторону, хорошие – в другую. И выходит, что хороших горочка, а черных несколько штук – смахнешь, выкинешь, и нет. Людей притягивает ее голос, они в нем, мне кажется, отдыхают. Поэтому папа с тетей Лидой ревнуют ее друг к другу, каждый из них хочет подольше говорить с ней. А я никого ни к кому не ревную, я даже не знаю, почему в последнее время околачиваюсь дома. Мама и то: «Чего сидишь, шла бы погуляла. С девчонками, что ли, рассорилась?» Вот уж нельзя человеку и дома побыть. Долго шатаешься – плохо, дома сидишь – тоже! Мне действительно никуда не хочется. И, если честно, есть причина: паршиво выгляжу. Лето кончилось, а я совсем не загорела. Все из-за щитовидки… Маму напугал врач, и она меня пасла все лето, чуть ли не зонтик за мной носила. Теперь же все наши повозвращались кто откуда – люди как люди, одна я цвета маринованных кабачков. Вот и сижу, слушаю, о чем они тут…

Вообще-то мне их жаль. Каждый день говорят, говорят, и все об одном и том же. Ну, плюс-минус какие-то отдельные события, а так – об одном. Как будто за ночь забывают, о чем говорили вчера. У каждого свой конек: у тети Лиды загранпаспорта, у мамы – деньги, домашнее консервирование и телесериалы, у папы – Бутенко, дырявые головы экономистов. У меня тоже есть конек, но я-то как раз молчу, да и кому в этом признаешься? Я боюсь остаться старой девой, как тетя Лида. Очень боюсь! И раз уж я торчу в последние, самые свободные августовские денечки в квартире, то внимательно, как никогда раньше, приглядываюсь к тете Лиде, пытаясь по мере возможностей вывести формулу ее одиночества.