Трудное время для попугаев

Но ничто – ни ночная ссора с родителями, ни досада на неудавшуюся затею – не могло тогда испортить ее настроения! Когда все улеглись, она опять достала письмо и, не видя в темноте букв, как слепая, нашла пальцами ту строчку: «…Бес уже два раза спрашивал о тебе». Эта строчка казалась ей длиннее всего остального письма. Устя почувствовала, что опять всплывает, надвигается та утерянная радость, та, улетучившаяся на лестнице так стремительно и безвозвратно. И это было нелепо и даже страшно, в этом сквозила какая-то неправильная, несправедливая легкость. Оказывается, это непохожее ни на какое другое состояние не зависело ни от нее, ни от Леши, а появлялось само по себе, как живое самостоятельное существо. Значит, так же хорошо, как ей было с Лешей, запросто могло быть и с другим? А ему, Леше, с другой? Или же ей показалось и завтра все станет на свои места?.. Возможно, Нателла, вклинившись своим письмом в их с Лешей отношения, невольно протащила в них давние, похороненные Устей муки и они, на минутку ожив и приплясывая, ловко пристроились к чужому празднику. А может, все проще и хуже. Может, ничего в самом деле она не хоронила, а, боясь не справиться с собой, трусливо прыгнула на спасительный плотик, участливо подогнанный к ней славным и всепонимающим Лешей, прыгнула, чтоб передохнуть, обсохнуть в чужом тепле, а потом, при случае, вновь удрать, если позовут и даже если просто покажется, что позвали!

Она перестала видеться с Лешей, попросила по телефону, чтоб не встречал ее пока. Он помолчал, не стал ничего выпытывать, только сказал напоследок, что когда она сможет или захочет, пусть позвонит ему сама.

Устя вытерла платком дно сумки, сложила все обратно. Никакой конфеты в сумке не оказалось, пить хотелось страшно. И тогда она вспомнила его! Нет, не вспомнила – она не забывала о нем никогда! Просто сейчас вдруг подумала, что самое время пойти туда.

Она часто задумывалась: видел ли его кто-то еще, кроме нее? Казалось, что не заметить невозможно! Хотя листья старой ольхи слегка прикрывали его, свисая густо и низко, почти цепляя воду. Но это летом. А осенью сквозь голые ветки он был виден очень отчетливо. Как будто кто-то специально вылепил его из земли и уложил на речной берег – огромного, поросшего травяной шерстью быка.

Бык неподвижно лежал на склоне головой вниз, почти к самой воде. Только что рогов у него не имелось! Но зато из крутого, широкого бычьего лба выбивался родник. Вода в роднике то опадала и, подрагивая, плоско сочилась по травяной морде, пока бесшумно и незаметно не растворялась в реке, то, вдруг проснувшись, вырастала пульсирующим веселым бугорком, и тогда у родника возникал голос. Он не звенел, а, скорее, шелестел, напоминая звук перекатываемых на бегу, спрятанных в кармане грецких орехов. Ледяная вода в роднике поначалу казалась безвкусной, но это – если жадно пить, до ломоты в деснах. А если, едва прикоснувшись, втянуть лишь крошечный глоток, можно догадаться, что она прячет в себе любой вкус. Это как бы еще не прирученная вода, ждущая от тебя твоего желания – какой хочешь, такой и стану: хоть мятной, хоть ананасовой, хоть барбарисовой…

Мощное туловище быка плотно прижималось к берегу, переходя в него слева. А справа оно слегка приподнималось, словно бык пытался встать, опираясь на переднюю ногу. В этом месте, полускрытый травой, темнел узкий земляной лаз, ведущий в глубокую нишу. В нее нельзя было забраться даже на корточках, а приходилось, лежа на животе, сползать, постепенно опуская ноги, пока ступни не коснутся дна. Там, внутри, потревоженные, ворочались сухие, занесенные ветром листья. Казалось, и ветер здесь застрял в них, не в силах выбраться обратно, но все еще живой, хранящий речную прохладу.

В нише можно было сидеть и даже лежать, правда подтянув колени к животу, как в материнской утробе. Сверху, с земляного потолка, свешивались высохшие пегие космы корней, к ним лепилась мелкая мошкара, пустые хитиновые оболочки куколок, комочки приставшей земли… Поэтому, поднимаясь, нужно было пригибать голову, чтоб все это не застревало в волосах.

Как-то в детстве, совсем маленькой, Устя спряталась там от бабушки – забежала далеко вперед, влезла, затаилась и стала смотреть, как та мечется, разыскивая ее… Сначала было смешно, а потом она увидела, как бабушка, осев на траву, полезла в карман и достала трубочку с лекарством. Устя испугалась, выскочила, подбежала… «Жива! – увидела ее бабушка. – Слава богу!» – «Не бойся, бабуль! Если я спряталась, значит, я там!» Потом она еще много раз пряталась, а бабушка, как бы всерьез, ее находила. Они тогда еще вместе и прозвали его Водяным Быком – за родник…

А теперь от кого прячется Устя, сидя в ставшей вдруг маленькой, тесной нише? Может быть, от того, от кого прячутся чаще всего не очень сильные и не очень смелые люди, – от себя? И почему вдруг так тесно стало здесь – может, она не одна, а кто-то кроме нее прокрался сюда и сидит, невидимый даже для себя самого?