Трудное время для попугаев

Быстренько проскочив мимо, она направилась к лифту, хотя знала, что они еще не расстаются. Леша вошел вслед и нажал кнопку. На чужом этаже было темно. Бабка за дверью громко рассказывала по телефону, какую она сегодня хорошую купила селедку. Они поднялись на площадку между этажами…

Как странен, неповторим момент перед движением рук, отсекающих тебя от всего иного, забирающих к себе! Рук, нежно, и тепло, и робко тебя узнающих. Как странен момент, когда еще не коснулись тебя ни пальцы, ни губы, но вот-вот коснутся – уже ударила волна, уже объединила, как две половинки ореха объединяет грубая шершавая скорлупа. И вот уже кто-то невидимый, кому поручено, словно оброк за предстоящее, отнимает, стягивая защитную оболочку, часть твоих сил до радостного, провального опустошения, до бесчувствия подошв, до полной невозможности хоть минуту еще продержаться одной…

– Не отпущу тебя! – Леша целовал ее запястья, когда на стук чьей-то двери Устя пыталась обычно вырваться, упираясь локтями ему в грудь.

Конечно же он отпускал ее, но в самый последний момент, когда очередной любопытный, пренебрегая лифтом, чуть ли уже не над ухом шаркал тапками, спускаясь за вечерней газетой.

Но сейчас никто не открывал двери. Было тихо, только бабка все перечисляла и перечисляла по телефону, где, да что, да почем она успела раздобыть, да на сколько ее надули. Недовольный сварливый голос царапал пространство, и, может быть, он был тому виной, а может, страх, что уже поздно и попадет дома, но Устя вдруг потеряла ту провальную радость, которая, едва начавшись, стала торопливо убывать… И всё! И никаких бесчувственных подошв!

– Я пойду, – сказала Устя. – Поздно уже.

– Ладно, Утенок, завтра позвоню!

Она поднялась на этаж, прислушалась. И только когда стихли его шаги, быстро спустилась и взяла письмо.

Нателла писала о том, как весело и прекрасно они живут, правда, и работают о-го-го! Но в общем, все хорошо, а условия такие, что уезжать, наверное, будут со слезами. Школка эта, где они обосновались, – с бассейном, теннисным кортом, каминным залом… Есть даже дорожки для катания на роликах. Так что хоть они и устают, вкалывая на брюкве да на сене, но на сон тратить время жалко. Конечно, ездили на пляж, на разные там экскурсии… Все очень плотно – ни одной минуты впустую. Потом шли две страницы убористого текста про то, как она поссорилась-помирилась с Савиным из-за какого-то Ломеева, но про него потом, этого в письме не напишешь… «Да, – писала Нателла, – чуть не забыла. Бес уже два раза спрашивал о тебе: чего, мол, ты не поехала и все такое – один раз на пляже, а другой – когда пришло от тебя письмо. Тут к нему подваливала одна – может, помнишь? – Ирка Сухова из ашников. Ничего так, клевый прикид и все такое… Но Бес мимо нее – как мимо стенки! Он и здесь в общем-то сам по себе. Чего приперся – непонятно, ехал бы на свои Золотые Пески. Очень жаль, что тебя здесь нет, правда, скучать некогда…»

Устя тогда прочитала письмо дважды: сперва на лестнице, не заходя в квартиру, потом уже дома, выслушав серию законных попреков от испереживавшейся мамы. «Не буду больше! – говорила она, как маленькая. – Честное слово!» И верила в то, что действительно не будет. Но мама смотрела устало и недоверчиво, и Устины честные обещания суетливо порхали вокруг нее, как мотыльки вокруг абажура.

В тот вечер она никак не могла затолкать себя в постель. Вдруг напало непреодолимое желание что-то делать, буквально ворочать горы! Как будто кончился весь отпущенный на ее век запас сна и теперь ей предстояло только бодрствовать – и днем и ночью, без усталости, без намеков на покой. Ей пришла безумная идея – сейчас, пока все спят, покрасить масляной краской стены в кухне или ванной. И та и другая давно имели ободранный, жалкий вид, а у отца все не доходили руки.

Устя полезла в верхний антресольный шкафчик в прихожей. Бесшумно достала краску. Потом стала шарить рукой, нащупывая кисти. И тут какая-то подлая, затаившаяся среди макулатуры банка, выпрыгнув и совершив мощный подскок на Устином плече, ринулась на пол с грохотом обвалившейся железобетонной плиты… Крышка с нее соскочила, и банка выплюнула на обои огромного голубого осьминога, щупальца которого, удлиняясь и удлиняясь, ползли вниз, к плинтусу, к полу…