Трудное время для попугаев

– А я поеду, – сказала вдруг мама, поставив кастрюлю и положив на нее сырое полотенце. – Поеду и в гости позову, потому что так нельзя, Николай!.. При маме, когда жива была, все жили дружно, а как… Ссориться проще всего…

– Делай как знаешь. – Отец вышел из кухни с некоторым недоумением на лице. Мама в таком тоне и так уверенно почти никогда не говорила с ним.

…Уже отъехав от города, Устя пожалела о том, что не взяла с собой Валечку. Дождь перестал, и хотя солнца пока не было, по истонченным, с голубыми проплешинами облакам угадывался будущий ясный теплый день. Валю нужно было взять, чтоб она хоть немного отдохнула от своей однообразной детсадовской жизни, от которой уставала не меньше, чем взрослые от цехов и контор… Конечно, надо было взять, ну хоть возвращайся! Всегда она так – задним умом крепка: то туда не возьмет, то сюда. Что толку потом жалеть да оправдывать себя: мол, в следующий раз, а этого-то уже не будет!

Когда сама Устя была маленькая, она ездила к дяде Юре с бабушкой. Они всегда ходили с ней лугом. Шли долго, с остановками, с привалами у стожков. Где-то в середине пути, там, где по левую сторону река делает поворот и пойманное осокой течение замирает, делаясь как бы двойным: верхним – обманно застывшим, нерешительным, и нижним – по-прежнему сильным, влекущим длинные водоросли, словно еще больше вытягивая их своим движением, – да, именно там они с бабушкой останавливались, садились на траву и пили из белой фляжки грушевый взвар. Устя – из горлышка, а бабушка – из крышки-стаканчика. Иногда мимо проплывали оторвавшиеся от заболоченного берега островки всплывших водорослей, переплетенных корневищами водяных лилий. На этих островках пассажирами гордо восседали утки. За поваленной ивой, налетая на торчащие из воды голые ветки, островки обычно дробились, и утки возвращались обратно на своих двоих, плавно и быстро, как будто кто-то тянул их за ниточку.

Далеко – за лугом, баней, совхозной усадьбой – был дом дяди Юры. Казалось, не дойти до вечера! На автобусе можно было подъехать за полчаса, но они с бабушкой каждый раз шли пешком.

У бани на лавочке вечно сидел совхозный сторож Яков Кузьмич с племянником Игошей, местным дурачком. Лицо Игоши, если не обращать внимания на постоянно открытый слюнявый рот, было нежным и добрым. И эта потерпевшая крах доброта притягивала к себе. Но дед незаметно, однако настороженно наблюдал, чтоб дистанция между Игошей и потерявшими бдительность прохожими не сокращалась, потому что даже он не мог предвидеть, что произойдет через минуту-другую.

Говорят, особенно в жару Игоша порой становился буйным и агрессивным. Гармония окружающего мира начинала его тяготить, он хватал руками лавочку и выдирал, как поганку, из земли. Иногда все лавочкой и заканчивалось, а иногда полуодетым мужикам приходилось выскакивать из бани на помощь тем, кто ему приглянулся в недобрый час.

– Так-то он хороший, – говорил бабушке Яков Кузьмич. – Четыре буквы знает, цифры до десяти! Телевизор любит! Вот только бывает с ним…

Бабушка Игошу не боялась и всегда сама давала ему в руки гостинец.

Теперь лавочка пустует. Яков Кузьмич умер, а его племянник осел в специнтернате.

У магазинчика дорога, как в русской народной сказке, троилась, и, видно, поэтому местное мужское население задерживалось там подолгу, размышляя, какая из них на сей раз быстрее приведет к дому. Тут же, забыв свою птичью принадлежность, вместе с собаками болтался чей-то гусь.

Устя зашла в магазин, но вместо тети Веры за прилавком стояла Катька, Устина двоюродная сестра. Не обратив на Устю внимания или, по крайней мере, сделав вид, что не заметила, она наклонилась и стала копаться в ящике на полу.

– Привет, – сказала Устя. – А мать где?

– A-а, это ты! Привет! – Катька сунула в рот мармеладину и отряхнула облепленные сахаром пальцы. – В гости, что ль? Мамки нет, ушла по делу.

– Чего, никого дома?

– Почему никого? Папка. Погреб чинит. Виталька… А чего ты приехала, Усть?

Но Устя пожала плечами и вышла: не хватало еще отчитываться перед Катькой.

Устя долго не могла открыть калитку во двор, похоже – запиралась она теперь по-другому, а оказалось, что она вообще открыта, надо было только посильнее нажать. У дома за крыльцом сидел пятилетний Виталька и разрисовывал себе ноги акварельными красками, макая кисточку в лужу.

– Красиво! – кивнула ему Устя. – А главное – полезно: мама с другими не перепутает.

В кухне крышка погреба была откинута, и из подпола шло сияние, как будто дядя Юра нечаянно проник в тайное подземное царство, угодив туда как раз на торжество. Но не было там никакого царства, а только бочки, ведра и банки на стеллажах. Замотанная шнуром за боковину лестницы, торчала голая лампа, сто ватт – не меньше.

– Дядь Юра-а! – позвала Устя, заглянув в погреб.

– О-о, ты гляди, кто пожаловал! Сейчас поднимусь, скажи своим – иду…

– Да я одна приехала, дядь Юр.

Он ничего не ответил, затих в своем подземелье. Потом вылез наверх, держа в каждой руке по банке с грибами.