Трудный переход

— Поехали! — сказал Тимофей, вперевалку, грузновато подходя к одной из двух осёдланных лошадей, стоявших за сараем.

Переулком они спустились на лёд речки Крутихи. Скрытно выехали к просёлочной дороге уже за деревней.

Там к ним присоединился ещё один всадник — Иннокентий Плужников. Проехали ещё версты две.

У кочкинской дороги в глубоком овражке всадники спешились и, спрятав лошадей, уселись в кружок.

— Подождём, — повернулся Григорий к Иннокентию. — Приедут милиционеры, тогда снимем засаду.

Но милиционеры не ехали.

В овраге снег был сбит плотно; снизу несло ледяным холодом; наверху посвистывал поднявшийся к вечеру ветер.

— Вон он куда махнул! — вдруг показал рукою Тимофей. — Селиверст это! — уверенно продолжал он. — Больше некому!

На дальней дороге к Долгому оврагу замаячила чёркая точка.

— Скорее! Наперерез ему! — крикнул Григорий и вскочил в седло.

Он приотстал от Иннокентия и Тимофея. А те мчались скачала ложбиной, потом открытой степью.

Тимофей не ошибся у ещё издали Григорий узнал Сели-верста Карманова. Селиверст сидел в низком широком седле на лохматом рыжем иноходце. Увидав гнавших ему наперехват всадников, Селиверст не прибавил рыси своему коню.

— Заворачивай! — крикнул ему подскакавший первым Иннокентий Плужников.

— Куда? — останавливая иноходца, привстал на стременах и прищурился Селиверст.

— Обратно!

— Ну да! — сказал Селиверст.

— Заворачивай, заворачивай!

— Ещё чего! — сказал Селиверст.

— Ты куда это, Селиверст Филиппыч, собрался? — подскочил на своём бойком коньке Селезнёв.

— В Кочкино.

— Ещё раз здорово! — подъезжая, громко сказал Селивёрсту Григорий.

— Здорово, — неохотно ответил Карманов.

А Тимофей, горячась, продолжал спрашивать:

— Как же в Кочкино? Ведь это же в падь дорога… Ты что?

— А я хотел на сено поглядеть, потравили, говорят… А потом уж в Кочкино ехать.

— Чего тебе там?

— Дело есть, — колюче усмехнулся Селиверст. — А вы чего ко мне привязываетесь? Чего вам надо?

— Ну, вот что, довольно лясы точить, — оборвал его Иннокентий Плужников. — Заворачивай обратно в деревню.

— Зачем?

— Там будет известно! Сейчас здесь некогда об этом разговаривать.

— Да вы что, ребята… — начал Селиверст, нащупывая в кармане револьвер.

Пустить его сейчас в ход? Но осторожность взяла верх. Не время. Лучше притвориться спокойным. И он равнодушно пожал плечами.

— Ну что ж, поехали, раз я вам сильно понадобился.

— Давно бы так, — сказал Плужников.

Григорий ехал сзади Селивёрста и, посматривая на кочкинскую дорогу, думал: «В Кочкино? А кто у него может быть в Кочкине? Там Генка. Может, Генку хочет он о чём-то предупредить?»

В сельсовете Селивёрста обыскали и нашли у него револьвер. Тимофей Селезнёв распорядился арестовать Карманова.

В сумерках приехали в Крутиху вызванные нарочным конные милиционеры — для производства дознания. Но ещё днём на базаре в Кочкине был арестован Генка Волков. Крутихинский мужик Никула Третьяков, вернувшийся оттуда, видел, как Генку под оружием вели по улице.

Григорий, тяжело задумавшись, сидел в сельсовете. Он думал о том, как бы помочь органам власти схватить участников преступления. Не знал он тогда, что всё это дело будет гораздо более сложным, что затронет оно и таких людей, которые как будто не имели к нему прямого касательства. Обнаружилось это той же ночью.

IV

Во дворе у Волковых доживал свои дни старый кобель-цепник. Чёрный, лохматый, с опущенным хвостом, с глазами, начинавшими тускнеть, он стал и шерсть терять и глохнуть. Врезая в ощетинившийся загривок ремень ошейника, чёрный кобель прежде скакал на цепи и лаял хрипло, захлёбываясь. Цепь была тяжёлая, кованая, конец её укреплён на скобе, вбитой в угол амбара. Пёс спал под низко положенными жердинами, заменявшими крыльцо амбара. Иногда неожиданно он выскакивал оттуда и бросался на людей. Этой ночью цепник залаял, чего с ним долго уже не бывало. Платон проснулся.

Когда Платон открыл глаза, в спальне была полная темнота. По тому, как лаял цепник, Платон понял, что по двору кто-то ходит. Он пожевал губами, но вставать не торопился, чувствуя, что опять нахлынула щемящая сердце тревога.

…Началось это давно, со смерти Никандра. Свалило его сразу, когда сельсовет решил отобрать у Волковых и передать в общественную собственность водяную мельницу. Узнав о решении, старик затряс головой, замычал, лишившись языка, и в ночь умер, сидя у печки в плетёном соломенном кресле.