Трудный переход

Григорий так и ответил: мол, давай на курсы радисток и поближе ко мне, а учиться пойдем после войны вместе. Возможно, он поспешил с таким советом, но зато написал чистосердечно, не лукавил. Письмо отправил из Брянских лесов, когда прилетел самолет за раненым Стариком. Вернулся в свою часть уже осенью и был огорошен — от Тани не поступало ни одного письма. Более чем за три месяца — ни строчки! Зато от отца ждала его целая пачка писем. В последних он уже тревожился: в чем дело, почему не пишешь, мы не знаем, что и думать!

Григорий тут же написал девушке и не старался скрыть своей обиды. Таня откликнулась, извинялась за молчание. Мол, ездила в колхоз на уборку, работала до изнеможения, да еще погода выпала холодная и дождливая: Урал-батюшка! «Что это она? — с горечью размышлял Григорий. — Разве это причина? Если так рассуждать, то нашему брату вообще писать некогда. Иной раз отмахаешь в день километров тридцать, пальцем пошевелить от усталости трудно, а все равно за письмо садишься — хоть вьюга над-тобой свищет, хоть дождь проливной льет. А порой вместе с дождем падают на тебя снаряды и бомбы. Но пишешь! Потому как нельзя без писем!»

Решил он Татьяне не отвечать, однако не вытерпел. Поначалу хотел выложить ей все, как на исповеди, но передумал. Уж если она такие причины выставляет, значит, просто ей стало неинтересно с ним переписываться. Написал без лишних эмоций: мол, воюю, погода ничего, аппетит нормальный, в общем, жив-здоров, чего и тебе желаю.

Татьяна приняла его игривый тон и откликнулась в том же духе.

Так и тянулась у них переписка, скорее по инерции, — то затухала, то снова зарождалась, без огня и пламени.

Недавно Татьяна переехала в Ленинград — институт вернулся в родные пенаты.

ПЕРЕПРАВА

Утром Курнышев поднял солдат Андреева чуть свет. Григорий протер глаза и увидел, что ребята Черепенникова вернулись с ночной работы мокрые, усталые, а от этого молчаливые. Они устраивались спать. Сам Черепенников сидел на перевернутых санях и скручивал цигарку. Голова у него перебинтована, и фуражка держится на макушке. Везет парню — второй раз попадает в голову — и все легко. Поймав на себе взгляд Андреева, Черепенников пояснил:

— Наших двух наповал. И меня осколком. И все, паразит, в голову метит. Наверно, третий раз не миновать.

— Значит, ночка была веселая?

— С фейерверками.

Мало Григорий знал лейтенанта Черепенникова. Дел совместных с ним не было, на задания ходить не приходилось. Другие отзывались о нем хорошо. При встречах козыряли друг другу.

Черепенников симпатичный, черноволосый. Любил носить ремни. Портупеей перекрещивал грудь и спину, а поверх всего надевал тонкий ремешок планшета. Фуражку носил с одним ему ведомым умением, горделиво, но не залихватски.

Первый раз в близкой компании с лейтенантом Андреев очутился в Гомеле, встречали новый, 1944 год. По соседству квартировал медсанбат. Сговорились праздник встретить вместе — в медсанбате были одни девушки.

Черепенников оказался компанейским парнем. Он хорошо играл на гитаре и пел под свой аккомпанемент цыганские песни с этаким характерным придыхом. Вообще-то он и обличьем немного смахивал на цыгана, видимо, была в нем частица цыганской крови.

Черепенников расстегнул тогда ворот гимнастерки, черный чуб упал на лоб. И таким Черепенников был своим в доску, понятным и простым, за которым пойдешь, куда позовет. И покорил всех медичек. Они липли к нему, души в нем не чаяли.

Он мог петь с одинаковым успехом песни грустные и удалые, смешные и протяжные. И сильнее того понравилась Григорию выдержка — лейтенант знал во всем меру. Не перехлестывал дурачась; не переступал грани, ухаживая за девушками. Он не был рубахой-парнем. Умел веселиться и грустить, но до пошлости не опускался, как это бывало с некоторыми.

И еще по той вечеринке запомнился Андрееву Юра Лукин. Забился он в угол хаты и сидел там одинокий и притихший. Все пели песни, а он молчал. Упрямо наклонив голову с седой прядью в чубе, вилкой чертил на клеенке замысловатые кренделя. Все танцевали, а он с грустной улыбкой наблюдал за танцующими, и мысли его были далеко отсюда. Остроглазая блондиночка, туго перетянутая солдатским ремнем, хрупкая и миниатюрная, подсела к нему, что-то начала говорить веселое, но он ее слушал в пол-уха. Она пригласила его танцевать, даже тянула за руку, а он упирался, как молодой телок, которого хотели вывести из хлева во двор.

Блондиночке Юра, видимо, нравился, было в нем что-то притягивающее. А что? Бывалый солдат. Седая прядь в чубе. Медаль «За отвагу» на гимнастерке. Он тогда ее еще не потерял.

Андреев подсел к нему, когда блондиночка, рассердившись, ушла танцевать с другим.

— Ты чего такой?

— Да так, — уклонился от ответа Юра.

— Не умеешь танцевать?

— Умею.

— А чего не пошел с этой девушкой? Она, по-моему, неравнодушна к тебе.

— Ну и пусть.

— Заладил! — усмехнулся Андреев. — Стряслось что-нибудь?

Лукин достал фотокарточку и показал Андрееву:

— Оля.