Трудный переход

— Ну, и ты тоже поберегись, сволочь! — крикнул он в запальчивости. — Что ты там агитацию разводишь!

— Будет, — сердито сказал Сапожкову Гаранин. — Я тебе слова не даю.

Григорий, взбешённый, сел снова на табуретку.

— Дозвольте! — поднялась рука в толпе мужиков.

— Давай, — сказал Гаранин.

К столу вышел Савватей Сапожков. Он степенно откашлялся и провёл рукой по редким волосам на лысоватой голове.

— Ты, Григорий Романыч, напрасно так, — сказал Савватей, обращаясь к Сапожкову. — Люди желают обсудить, и не все в понятии. А ты сразу: "сволочь"! Этак мы будем один другого называть, и толку никакого не выйдет. Мы Григория Романыча, — повернулся Савватей к собранию, — уважаем. Он человек, конечно, идейный, за советскую власть душу отдаст. Опять же эти колхозы… Ведь он у нас первый начал! Ну, только ты, Григорий Романыч, другой раз круто берёшь. Люди-то не одинаковые, а ты хочешь так: раз-раз — и готово! Надо бы, конечно, так-то, да, видишь, не выходит оно… Теперь вон там говорят, — показал Савватей головой в ту сторону, откуда за минуту перед тем кричали, — дескать, выписываться надо из артели. Ну, пускай, кто хочет, выписываются. Раз им не глянется, пускай! — повторил Савватей. — А мы — я, к примеру, и другие — не будем выписываться! Как были, так, значит, и останемся. Нам без артели нет возможности. Единоличность эта давно нам поперёк горла встала…

Григорий слушал Савватея, чувствовал правду его слов и был зол на себя за внезапную вспышку. Тимофей Селезнёв с лукавым сочувствием смотрел на него, а у Гаранина суровые складки залегли вокруг рта. "Сердитый, чёрт", — покосился на него Григорий. Савватей кончил говорить, больше ораторов не находилось…

— Газету мы повесим здесь, в сельсовете, и по десятидворкам раздадим, — сказал Тимофей Селезнёв.

— Дело-о!

Крики неслись со всех сторон. Мужики уже начинали разбиваться на кучки, размахивать руками, доказывать друг другу — каждый по-своему…

— Ни черта не соображу! — кричал Кузьма Пряхин. — Закрутили мне голову эти учителки!

Что-то злое наговаривала Перфилу Шестакову его жена.

Аннушка простояла всё собрание, сдавленная со всех сторон, потом она вдруг почувствовала, что кругом неё стало как будто посвободнее. "Как там мои ребятишки?" — затревожилась Аннушка и начала потихоньку выбираться из людской толчеи.

И тут её увидел Ефим Полозков. Выражение озабоченности исчезло с его лица. Он радостно улыбнулся и пошутил:

— Да ты никак в артель решила вступать, соседка? Когда люди к нам — не хотела; когда люди от нас — прибежала! Вот какие вы с Егором упрямые.

Аннушка не нашлась, что ответить, смутившись.

Выбравшись из помещения на воздух, она быстрее побежала домой. "Слава богу, хоть не война", — думала она. И, вспоминая ярость, с какой мужики выкрикивали друг другу разные обидные слова, она по-женски радовалась, что Егора здесь не было.

ХLVII

На другой день после собрания несколько человек сразу заявили в Крутихе о выходе из колхоза. Причины для этого оказывались как будто у каждого свои.

Никодим Алексеев встретил на улице Лариона.

— Как мне из артели выписаться? — хмуро спросил он.

— Подавай заявление, — ответил Ларион.

Через полчаса Никодим пришёл в сельсовет и принёс заявление. В нём было всего несколько слов: "Не желаю состоять в артели, прошу выписать".

— Может, раздумаешь? — взглянул на стоявшего перед ним Никодима Гаранин.

Тот молчал. С Гараниным был Ларион. До прихода Никодима Ларион успел рассказать о нём Гаранину, и сейчас рабочий с интересом рассматривал высокого сутулого мужика, стараясь понять, о чём тот думает.

— Как это у тебя получилось: сперва вступил в артель, а теперь выписываешься? — снова спросил Гаранин.

Никодим молчал, как будто не слышал вопроса.

— Значит, твёрдо решил выйти из колхоза? Ну что же, дело твоё. Валяй. — Гаранин положил заявление на стол. — Можешь идти.

— А кони? Две коровы у меня, — хрипло проговорил Никодим.

— Забирай! — махнул рукой Гаранин.

Никодим вышел.

Вчера, вернувшись с собрания, Гаранин и Григорий жестоко поспорили. Рабочий всё ещё жил у Сапожковых. У Григория и Елены подрастал маленький сынок. Он спал, разметавшись в кроватке, когда Сапожков и Гаранин, недовольные друг другом, заспорили за ужином. Собственно, был сильно недоволен, кажется, один Гаранин. Елена прогнала спорщиков в сени. И там, пожимаясь от ночной сырости и холода, они продолжали крупный разговор.

— Я давно замечаю, Григорий Романыч, — сурово говорил Гаранин, — что у тебя мало выдержки. Горячишься другой раз попустому. Вот и нынче. Принялся сволочить. А кого оборвал — и сам не знаешь!

— Характер уж такой, — усмехнулся Григорий.

— Характер! — воскликнул Гаранин. — Ты брось это.

Характер надо держать в узде. Обуздывать себя. Не распускать. Видишь, что народ говорит. Савватей Сапожков, он правильно сказал насчёт тебя.

— Ну и что же мне теперь, жалобные слёзы проливать и в портянку сморкаться? — сердито спросил Григории.

— Погоди, не ершись, а то я, брат, по-другому поверну, и мало тебе не будет. По-партийному с тобой могу поговорить.

— Ну и говори, — сказал Григорий. — Я послушаю.