Трудный переход

— Куда, куда? — закричал Васька, заворачивая лошадей в степь и боясь, чтобы они не потравили чужих покосов. За Васькой побежал Шарик, заливисто лая на лошадей.

Аннушка взяла с телеги топор и отправилась в лес.

Вернулась она довольная. Падь оказалась не мокрой, как Аннушка предполагала, а сухой, потому что лето стояло бездождливое, знойное. Значит, её не обидели. Аннушка принесла на себе из лесу две срубленные берёзки. А когда она во второй раз сходила, то к двум берёзкам прибавились ещё две. Аннушка принялась строить балаган. Из заострённых и вбитых в землю палок, берёзовых веток, куска брезента и травы она устроила подобие шалаша, куда с телеги были перенесены все пожитки: мешок с провизией, баклага с водой, обёрнутые тряпицами литовки, отбойный припас — молоток, бабка, оселки…

Аннушка думала, что ночует здесь с сыном одна. Но уже перед закатом солнца она увидела, что в Кривую падушку начинают съезжаться косцы. Кто-то проехал по дальней дороге в вершину пади — Аннушка не разобрала. Справа от неё стал балаганом Ефим Полозков. Проезжая мимо, Ефим громко крикнул:

— Здравствуй, Анна!

Анна сняла платок и помахала им. "Как хорошо, что Ефим-то тут", — подумала она. Её неудовольствие, что ей дали покос в Кривой падушке, окончательно рассеялось. По левую сторону от Аннушки оказался надел Анисима Снизу.

Анисим и Ефим вечером пришли к Аннушке договариваться о межах. Мужики стояли перед балаганчиком. Горел костёр, на таганке варился чай. Васька суетился у огня, подкладывая в костёр притащенный из лесу сухой хворост. Аннушка вылезла из балаганчика, встала, оправила платок на голове, платье.

— А мы к тебе, — густым басовитым голосом заговорил Ефим. — Зачин покосу-то с утра пораньше будем делать, так вешки надо бы поставить…

— Ставьте, — улыбаясь, сказала Аннушка.

— Нам-то это и не больно нужно. Мы с двух сторон тебя обкосим, он и обозначится, надел-то твой.

— Поди, уж не обидите меня, — усмехнулась Аннушка.

— Что ты, соседка! — воскликнул Ефим.

Мужики ушли. Аннушка и Васька легли спать в балаганчике. Сын заснул сразу, а матери долго не спалось. Все мужики приехали вместе с бабами… А вот она одна. И вспомнились ей прежние сенокосы… Как выезжали вместе с Егором. Он косил, она готовила балаган. Потом ворошила сено, копнила. И как хорошо было спать в обнимку в душистом свежем сене. Неясные шорохи и шум, доносившиеся сюда с пади, фырканье лошадей, привязанных у телеги, настойчивый крик какой-то пташки: "П-и-ить… пора! Пи-и-ть… пера!" — всё это не давало заснуть.

— Мама, это кто кричит? — спросил Васька, проснувшись.

— Это перепёлка, сынок, — ответила Аннушка.

Она с трудом вылезла из балаганчика, с головной болью. Занималась заря. Ефим и Анисим уже косили.

— Залежались мы с тобой, сынок, — сказала Аннушка Ваське. — Обувайся живее да беги к родничку по воду, а я разведу огонь…

После чая Аннушка достала литовки, размотала тряпицу. Литовок было две — маленькая и большая. Ещё в прошлом году маленькой литовкой косила сама Аннушка, а большой Егор. Сейчас большую она взяла себе, а маленькую отдала сыну. Косы были хорошо отбиты ещё накануне. Они взяли их на плечи и пошли на свой надел. Аннушка пошла первый прокос. Не легка была мужичья коса, густа трава, но всё же ложилась, срезанная отточенной сталью. За Аннушкой старался успеть Васька. Отец прошлым летом научил его косить, и Ваське хотелось теперь доказать матери, что косит он не хуже её. Однако силёнки у него было ещё мало, он сердился, нечисто срезал траву и быстро уставал. Заметив это, Аннушка говорила:

— Отдохни, сынок… Вон смотри-ка, Гнедко опять куда-то поскакал. И Чалая за ним…

Васька бросал на прокосе литовку и бежал к лошадям…

Так шёл день за днём. Анисим Шестаков и Ефим Полозков быстро скосили свой надел и работали сейчас на колхозном покосе. Чуть дальше Кривой падушки — в Долгой пади — были обширные сенокосные угодья колхоза. Туда привезли две сенокосилки. Слушая, как они весело стрекотали от зари до зари, Аннушка снова думала, что и она со своим Егором могла бы быть там. А пока она одинока… Трудно быть одинокой. Вокруг никого нет, только сын, но он ещё мал… Аннушка вздыхала и вновь бралась за косу…

Дни стояли знойные, кошенина быстро высохла. Аннушка и Васька сгребали её в валки и из валков делали копны. К концу июля у Аннушки было наставлено много копён. Но спина и руки у неё одеревенели. Губы потрескались. Кожа на лице шелушилась. И стала похожа она вдруг не на молодушку, а на высохшую старуху.

В этот день они встали ещё до зари. Васька возил на Гнедке к зароду копны, Аннушка вилами смётывала их в зарод. Васька не мог поддеть под копну длинную палку — копновозку, Аннушке приходилось ему помогать. Но всё бы ничего, а только метать на стог тяжёлые навильники сена было для Аннушки настоящим мученьем. Она кидала снизу наверх сено с мужской ухваткой, но силы-то у неё были не мужские. Часто навильник сваливался ей на голову. Сенная труха забивала нос, рот… Аннушка отплёвывалась, слёзы текли у неё из глаз…