Трудный переход

Два мужика выкатили из сарая поместительную телегу на железном ходу. Один из этих мужиков был Ефим Полозков. И Аннушка впервые позавидовала его жене… у которой муж сам раскулачивает, а не боится, что его раскулачат.

Иннокентий Плужников вывел из стайки серого рослого коня и стал запрягать его в телегу. В это время на крыльце дома появился Платон. Аннушка, прячась в толпе, видела его хорошо. Бледный, словно ослепший, он спустился по ступенькам, ощупывая их ногами, прошёл несколько шагов, остановился, сдёрнул шапку.

— Граждане! Крестьяне! — выкрикнул Платон.

— Ну, ну! — перебил его Иннокентий Плужников. Он запряг лошадь и наблюдал теперь за Волковым. — Потише ты!

— Нет, я скажу! — снова крикнул Платон. — Никому, самому злому врагу своему, не пожелаю пережить то…

— Ладно, ладно, — нетерпеливо сказал Иннокентий, — без агитации, слыхали!

Плача, вышла жена Платона, за нею двое детей.

Теперь Аннушке на миг стало жалко Волковых. Но люди вокруг неё не разжалобились.

— Конец волковскому гнезду!

— Ликвидируется как класс…

— Это что же, в тюрьму?

— Зачем в тюрьму? На выселку… Туда, где некого им эксплуатировать!

В ушах её звучали новые, пугающие слова, на которые и ответить-то нечем.

— Да-а, — раздумчиво протянул кто-то, — пожил Платон Васильевич в своё удовольствие. Было дело..

"Пожил"… — Аннушка вспомнила того самоуверенного и важного Платона, на которого и она столько лет работала, и муж её успел потрудиться. И чувство жалости от этого воспоминания у неё прошло. Она взглянула на жену Платона, на ребятишек уже равнодушными глазами. "Небось не пропадут", — подумала она. Аннушка не видела, как усаживались Волковы в телегу, как парнишка, сын вдовы Домны Алексеевой, вывозил их со двора. Аннушка повернулась, чтоб идти домой; вдруг дорогу ей перешёл Григорий Сапожков, словно предрекая какую-то беду всем своим суровым обликом… И она побежала прочь, кусая платок, чтобы не заплакать от какого-то непонятного испуга.

Давно, в дни, которые кажутся сейчас Григорию очень далёкими, он думал, что неизбежно настанет минута, когда всё, что сделали плохого братья Волковы, будет раз и навсегда отомщено. Григорий вспоминал своего отца, и тотчас в его воображении возникала фигура старшего Волкова. Вот и сейчас, казалось, выйдет из этой стайки или из-за этого амбара появится Никандр Волков в своей лисьей шапке с плисовым верхом. Что-нибудь скажет сердитое скрипучим своим голосом, застучит палкой.

Григорий усмехнулся. "Конец Волковым!" — подумал он. Никогда больше не будет их в Крутихе, только недобрая память о них, пожалуй, останется. Люди долго ещё будут при случае рассказывать о плутнях Платона или о проделках Генки Волкова. Только этим они и сохранятся в памяти односельчан…

Григорий смотрел, как во дворе Волковых суетились мужики. Выводили из конюшни лошадей, выгоняли из стаек коров, потом загоняли их обратно.

— Не все коровы-то, Григорий Романыч! — кричали Сапожкову мужики.

— Успел продать!

— Да и лошадей-то не хватает!

— Деньги надо поискать, — говорил суетившийся вместе со всеми на дворе Никула Третьяков. — У Платона золотишко должно быть в кубышке! Упущение, товарищи! За пазухой не обыскали!

Третьякова всё же приняли в артель, и он старался постоянно торчать у всех на виду. Он кричал, размахивал руками, что-то бойко говорил. Но внезапно умолкал, когда мимо него или поблизости проходил Григорий Сапожков.

Со двора Григорий снова зашёл в дом. В горнице Волковых стояли два раскрытых сундука. Иннокентий Плужников вытаскивал платья, пиджаки, сорочки. Петя Мотыльков записывал всё это в тетрадку… Тут же стояло ещё человек пять мужчин и женщин и среди них вдова Домна Алексеева.

— Господи, ну и добра! Сколища добра! — говорила она. — Зачем одному человеку столько?

— Гляди, платья-то ненадеваны…

— Кому берегли? Торговать, что ли? Квасили да гноили. Ни себе, ни людям. Ишь, в плесени сукно.

Вызвала смех мелькнувшая в руках Иннокентия Плужникова чёрная визитная пара Платона, в которой он лет двадцать тому назад ходил к молоденькой учительнице. Снова Иннокентий вытащил платье.

— Раздать потом всё это барахло народу! — сказал Григорий. — Самым бедным — что побогаче!.

— Платье чёрное из кашемира, — кивнув, продолжал называть Иннокентий предметы, — шуба-борчатка мужская…

Петя Мотыльков записывал.

Григорий вышел от Волковых и отправился вверх по улице, к дому Луки Карманова. Там с утра были Николай Парфёнов и Тимофей Селезнёв. Потом к ним подошёл Ларион.

Сын Луки Карманова, молодой мужик, получивший уже при советской власти среднее образование, любил порассуждать о политике, читал газеты, считал, что местные люди поступают во многом неправильно. Он и суд над отцом своим воспринял как некий произвол. А когда началась коллективизация, он исподволь говорил всем, что колхозы — дело временное, вроде опыта. Власть увидит, что из этой затеи ничего не выходит, и оставит её. Находились люди, что ему верили.