Трудный переход

— На нее не нажимай, — посоветовал Демиденко.

— У меня голова болит.

— Молодой, пройдет и без порошков.

Света неслышно подошла к койке Андреева и положила ему на лоб ладонь, любила так делать.

— Жа́ра уже нет.

— Откуда ему быть? — отозвался Демиденко. — Лейтенант спит, как сурок.

— Света, — спросил Григорий, — ты слышала песню?

— Ту, что малахольный в коридоре поет?

— Почему малахольный?

— От девушки каждый день письма получает, вот и воркует.

— Это ж хорошо!

— Я и не говорю, что плохо.

— Но я о песне.

— Про «Огонек»?

— Она так называется?

— Ну да. Я ее знаю.

— Перепиши слова, а? И еще — не знаешь, как малахольного зовут?

— Нет. А вам кого надо?

— Юру. Мне надо Юру Лукина.

Света обещала узнать. Ему почему-то показалось, что это мог быть Юра Лукин, ведь ему Оля каждый день писала. Но нет. Не мог тот певец быть Лукиным, у Юры ранение тяжелое, а этот ходит. И Света вскоре подтвердила — не Лукин. Ранбольной Юрий Лукин действительно поступал сюда, но его позавчера эвакуировали на восток.

— У нас тяжелораненых отправляют в глубокий тыл, — пояснила Света.

— Мы какие?

— Тоже тяжелораненые.

— И нас отправят?

— Конечно! — удивилась Света наивности Григория.

— Когда?

— Будете на костылях подниматься — и уедете.

Света ушла. Демиденко задумчиво сказал:

— Гарная дивчина. Нравишься ей, лейтенант.

— С чего вы это взяли?

— Вижу.

— Ерунда.

— Почему же? Женат?

— Нет.

— Тем более. Поверь, в бабьем сословии я толк понимаю, будь уверен. И скажу честно, Света — сама чистота, завидую тебе.

— Почему?

— Молод ты, я ведь старик, под сорок подкатило. На таких, как я, Светы уже не смотрят. Нам остались вдовушки. Чего молчишь, лейтенант?

— Не привык так о женщинах говорить.

— Как?

— Неуважительно.

— Бог ты мой, разве я говорю неуважительно? Засвидетельствуй, Алехин!

— Я не разбираюсь.

— Святая простота. Нет, лейтенант, ошибаешься, о женщинах всегда говорю уважительно, я не циник и не донжуан.

— А вдовушка?

— То особая статья, рассказывать долго, можешь и не понять. Я говорю про Свету. Рекомендую, лейтенант. Не прогадаешь. И к тебе она неравнодушна. Такая, коль полюбит, будет до гроба верна. Это с полной убежденностью и от чистого сердца.

— Спасибо, но у меня есть невеста.

— Лучше Светы?

— А у меня девушки еще нет, — отозвался Алехин.

— Печально, — усмехнулся Демиденко. — Немного подрастешь — и девушка появится.

Григорий закрыл глаза. Он сказал Демиденко, что у него есть невеста. Слово-то это сорвалось невзначай. Его редко употребляли. До войны почему-то утвердилось мнение, что любимую девушку невестой называть старомодно, что понятие это устарело. Почему? И начисто изгнали это слово из обращения.

Значит, Таня его невеста? Пожалуй, в этом он покривил душой. А Таня назовет его своим женихом, единственным на всем белом свете? После той размолвки, когда он посоветовал ей идти на курсы радисток вместо института, не стало в их письмах сердечности и откровения. Что, собственно, было обидного в его совете? Он написал ей, что думал. Если совет не пришелся по душе, так и скажи: спасибо, но поступлю по-своему. Пожалуйста! Он бы не стал на нее сердиться за такой ответ. Но раз Таня обиделась, значит, нет у нее к нему прочного чувства. Может, они просто выдумали его, это чувство? В самом деле, учились на разных курсах, встречались всего несколько раз, стесняясь друг друга, перед уходом Григория в армию рассорились. И все перешло в переписку. Чем же было питаться настоящему чувству? Да и письма последний год она пишет такие, которые не очень подогревают. Положа руку на сердце, коль ему сказали бы «езжай к Татьяне», поехал бы? Без оглядки? С трепетным сердцем? Пожалуй, нет… Пораскинул бы мозгами сначала. Он ей написал о ранении сразу же, а ответа еще не дождался. От отца есть, а от нее нет. И будет ли?

Пришел Мозольков. В тапочках. Обожженные места, даже сквозь сетку заметно; поблескивали, вроде бы их смазали вазелином.

Мозольков лег и сказал:

— Горит. Доктор какой-то вонючей дрянью смазал.

Алехин спросил:

— Вы вправду в танке горели?

— Нет, зачем? Черти в аду хотели поджарить, да я сбежал.

— Вы, майор, не удивляйтесь, он у нас немножечко простоват.

— Уж и спросить нельзя?

— Спрашивай, милый мой, я ведь к слову.

— Страшно гореть?

— Попробуй.

— Боюсь я.

Улыбнулся даже Мозольков, но ответил серьезно:

— Страшно. Стукнул зажигательным, еще не было страшно. Гореть стали, опять не страшно. А вырвались из огня да подумали, что могли заживо сгореть, вот тогда стало страшно.

— Скажите, товарищ майор, вам не встречался танкист по фамилии Качанов?

— Старшина Качанов?

— Был-то он рядовой. Зовут Михаилом.

— Рядового не знаю, а старшина Качанов есть в роте Сидоренко. Служили вместе?

— До сорок третьего.

— Старшина этот жох большой. У меня, в штабе полка, шифровальщица была — заглядишься-залюбуешься. Кто только к ней не подъезжал, а парни у нас что надо! Всех отшила. Как сумел ее обработать этот дошлый старшина, понять не могу. Она в него влюбилась. Пришлось провести соответствующую разъяснительную работу, но слез сколько было!

— Он, — сказал Григорий.

— Кто «он»? — не понял майор.

— Я говорю — это Мишка Качанов.