Трудный поиск. Глухое дело

— А потому и не понимают, что разговор у вас идет на разных языках. Они про Фому, вы — про Ерему. Они вам: «Чубасов гад!» А вы им: «Закон нужно уважать!» Они твердят: «Предателю прощенья нет!» А вы их убеждаете: «Закон есть закон!» Да у алферовцев отвращение против всякого беззакония — в крови, в совести. Разве они защищают принцип самоуправства? Они и воровать-то никому не позволят, не то что убить.

— А что они защищают?

— Свою моральную оценку этого конкретного случая. Дело-то исключительное, такие, как Чубасов, табунами не ходят.

— Так ведь не о моральной оценке идет речь. Разве я не разделяю их ненависти к Чубасову? Даже их симпатии к Кожарину мне понятны. Но из этого не следует, что я должен восторгаться их порочной позицией по отношению к закону. Пусть хоть всей деревней отстаивают свои взгляды на суде, но пусть не лгут.

— Это они сгоряча в первый день на эту позицию встали, а сворачивать потом считали — поздно. Тут такое переплетение: и страх за Кожарина, и все еще раскаленная ненависть к военным преступникам, и чувство коллективной солидарности, что ли...

Лукин повертел пальцами, показывая, как все переплелось.

Едва он успел уехать, как явился еще один нежданный посетитель. С трудом передвигая больные ноги в стоптанных валенках, с каким-то свертком под мышкой вошел старик Куряпов. Он неторопливо уселся, достал кисет с махоркой и в ответ на вопросительный взгляд следователя сказал:

— Пиши, пиши, мне не к спеху. Норму свою сполнишь, тогда и покалякаем.

— Не поздновато ли калякать, Андрей Степанович? Может быть, в другой раз?

— В другой никак нельзя, поскольку я убивец и есть.

Колесников даже не удивился. Он молча смотрел на Куряпова.

— Лаврушка-то — моя работа, — продолжал старик.

— Вы что, больны?

— Живот малость крутит... Поясница ишо, с утра хребтину не разогнуть.

— Вам к врачу нужно.

— Ходил. Так вить...

— Ладно, Андрей Степанович, иди проспись.

— В тюрьме отосплюсь, — Куряпов приподнял сверток, увязанный в чистый платок. — Я и бельишко припас, и табачок...

Готовность пострадать за другого, готовность продуманная и выношенная преобразила лицо старика, На него нельзя было сердиться, и высмеять было трудно.

— А чтоб муху убить, у вас силенок хватит?

— Про муху не скажу. А на Лаврушку хватило. Я вить Деникина бил? Бил. Гитлера бил? Бил. Ты на мои ноги не гляди — отпрыгали. Зато...

Куряпов огляделся, увидел у печки кочергу.

— Подай кочергу. Подай, подай, мне за ей кланяться несподручно.

Колесников подал старику кочергу. Куряпов зажал костлявыми пальцами короткий, загнутый конец и распрямил его, Потом так же легко загнул другой конец и бросил кочергу в угол.

— Вот так, сынок, я и Лавруху разок тюкнул, он и готов.

— Чем же вы его тюкнули?

— Шкворень подвернулся, я и приложил. Ты давай бумагу составляй, по форме.

— Поздно сегодня, Андрей Степанович. Норму свою я уже выполнил и перерабатывать не хочу.

— Как же мне-то? — растерялся Куряпов.

— Иди домой... А узелок держи наготове, как время придет, я кликну.

Куряпов смотрел с недоверием.

— Крутишь, Петрович.

— Ничего не кручу. Я выслушал, а писать или не писать — мое дело.

Колесников подошел к Куряпову и, поддерживая его под руку, повел к дверям.

16

Колесников уже перестал надеяться, что его психологический опыт принесет успех. Похоже было, что колхозники разгадали наивную хитрость следователя и остерегли Кожарина от опрометчивого шага. И все-таки он пришел. Расчет оказался верным: не мог такой человек таиться, когда узнал, что над неповинным Шуляковым нависла угроза суда.

Кожарин решительными шагами пересек комнату, остановился у стола и посмотрел на следователя, как смотрят на человека, который все равно ничего не поймет, сколько ему ни толкуй.

Колесников пригласил его сесть, разрешил курить. Кожарин продолжал стоять и сказал заготовленную фразу:

— Хватит вам людей дергать.

— Я вас не понимаю.

— Чубасова убил я.

Молчание, наступившее после этих слов, придавило одного Колесникова. Кожарин не испытывал никакой неловкости. Смотрел он по-прежнему прямо в глаза следователю.

Колесников усмехнулся.

— Такие заявления я уже слышал. Больно много убийц развелось в Алферовке.

— Не много, а я один.

— Наговорить на себя всякий может.

— Как хотите.

— Расскажите, послушаю.

— Шел мимо продмага. Слышу кто-то меня окликает. Вижу — этот прет прямо на меня со стаканом. Ну... я и убил.

— Слишком у вас просто получается. Вас угощают водкой, а вы убиваете. В порядке благодарности, что ли?

— Считайте как хотите.

— Может быть, вы не собирались убивать, а просто так, ударили в гневе, не помня себя?

Губы Кожарина покривились.

— Так, думаете, мне перед судом легче будет? Бил, не помня себя... Нет, врать не стану. Все помню: как шел, как ударил.

— Кто может подтвердить то, что вы говорите?

— Не знаю.

— Послушайте, Кожарин. Какая у меня гарантия, что вы на суде не возьмете своих слов обратно?

— Врать не приучен.

— От ваших признаний, пока они не подкреплены вещественными доказательствами и показаниями свидетелей, никакой пользы нет. Пока нет доказательств, нет и обвинительного акта. Вам это понятно?

— Что ж вы хотите, чтобы я людей подвел?