Трудный поиск. Глухое дело

— Теперь это трудно будет говорить. Кто в глаза Кожарину скажет, что он лжет? С чего бы ему врать? Он понял, что суд нужен и неизбежен. Поймут и другие. И вы поймете.

Сударев, словно вдруг обессилев, опустился на стул.

— Не за что его судить, — сказал он устало.

— Может быть, и не за что. Но без суда этого не решить.

Уставясь в половицы, Сударев глубоко затягивался и мотал головой, будто вел трудную беседу с самим собой.

— Как же теперь с ним? — спросил он, ткнув сиротливо торчавшим большим пальцем в сторону Кожарина.

— Может идти.

Кожарин встал и выжидательно посмотрел на Колесникова.

— А этой... расписки не возьмете?

— Не нужно, вы и так никуда не сбежите. А понадобитесь, вызову.

— Правильно! — обрадовался Сударев. — Чего бумагу переводить. Пошли, пошли.

Подталкивая Кожарина в спину, Сударев выпроводил его на крыльцо.

17

С признанием Кожарина все изменилось. Как и предполагал Колесников, Кожарина слишком уважали в Алферовке, чтобы выставить его лжецом в глазах следователя. Пришлось прибегнуть только к одной очной ставке.

Нюшка Савельева, которой Кожарин сам задавал вопросы, сам напомнил, как поздоровался с ней у продмага в роковой час, расплакалась и сквозь слезы проронила: «Ну видела, видела...»

Заговорили другие свидетели. Нет, они не изменили своей позиции, не отказывались от старых показаний. С прежней яростью они обвиняли Чубасова и еще более горячо защищали его убийцу, но теперь уже не безвестного и неведомого, а своего, близкого им человека.

— Алешке виднее, Михал Петрович, — сказал на последнем допросе старик Куряпов. — Правильно рассудил: чего ему бояться? Нечего ему бояться! Коли уж и ты ему плечо подставил...

— Как это я плечо подставил? — оборвал его Колесников.

— А нет? Кто до глуби докопался и Лаврушку Чубасова проклял? Не ты? И к Алешке ты со всем уважением, — за решетку не бросил, за руку здоровкаешься. Признал, выходит, что правильно он той рукой распорядился.

— Никогда я этого не признавал.

— Словами не признал, так вить не кажное слово по всей деревне бренчит.

Мнение Куряпова разделяла, видимо, вся Алферовка. Свидетели разговаривали без опаски, доверительно, и оформить материал законченного дела не представляло труда.

Пришел срок прощаться и с даевской дачей. Ужинали молча. Елизавета Глебовна ни разу не присела за стол. Даев, как всегда, был по-хозяйски внимателен и дружелюбен. Может быть, в другое время Колесников уклонился бы от неизбежного разговора или выждал бы приглашения Даева. Но в этот вечер желание высказаться томило как голод.

— Петр Савельич, не найдется у вас минутки для меня?

Свет электрической лампочки дробился на золотой оправе очков, и, когда Даев поднимал голову, над стеклами вспыхивали искрящиеся звездочки.

— Закончили?

— В основном.

— Ну что ж, поздравляю. Поработали вы добросовестно. Как профессионал говорю.

— Петр Савельевич! Вы убеждены, что в этом случае можно было поступиться законом?

Даев покатал плоским пальцем дробинку из хлебного мякиша, сначала быстро, потом медленней, пока палец не застыл на месте.

— Чудак вы все-таки, Колесников. Переступать закон никогда не следует. Никогда! Но применять его всегда нужно с умом и сердцем. Я ведь тоже думал, как вы: Кожарину нужно идти с повинной, — элементарная юридическая логика. Алферовцы из бесед со мной сделали только один вывод: если свидетелей не будет — суда не будет. Дело даже не в том, что они боялись тяжелого наказания для Кожарина. В этом я их просветил. Они считали недопустимым, оскорбительным для мертвых и живых самый факт нахождения Кожарина на скамье подсудимых. Для них обвинять Кожарина — значит защищать Чубасова. И тут логика бессильна.

— Но объективно это означало оправдание самосуда.

— Вот видите, что получается, если мыслить общими категориями. В Америке расисты линчуют негра — самосуд. Уголовники «убирают» сообщника — самосуд. Кожарин карает предателя — самосуд. Юридические признаки те же. А по правде жизни?

Не дождавшись ответа Колесникова, Даев продолжал:

— Когда я вам советовал вдуматься в это дело, я вовсе не ожидал, что вы перейдете на позиции деда Куряпова и закроете дело. Я надеялся, что вы глубже заглянете в души людей и найдете справедливую формулу обвинения. Только и всего. И я вижу, что не ошибся.

— Но я неизменно руководствовался законом.

— Не только! Помните, что сказано в общих началах о назначении наказания? Руководствоваться еще и социалистическим правосознанием. Зря, что ли, записано это правосознание? В нем все: ваша способность мыслить и чувствовать, ваш жизненный опыт, ваша идейная убежденность, ваше уменье отличить одно от другого. Елизавета Глебовна как-то сказала, что вам всей правды не схватить. Она не ставила под сомнение ваше знание законов. Она имела в виду это самое правосознание, о котором сроду не слыхала. Какой закон сам по себе может обеспечить справедливость? Никакой! Всегда конечный результат зависит от людей, которые исполняют закон, от их мудрости и нравственной чистоты. Разве не бывает и сейчас, что глупый и злой судья, пользуясь отличным законом, выносит неправедный приговор?

— Бывает.