Трудный возраст века

Это недовольство и эти конфликты должны транслироваться в публичную политику. Альтернативные идеи должны громко звучать и серьезно обсуждаться. Новые люди, способные заменить не справляющихся чиновников, должны быть видны обществу. Отсутствие внятной, дотошной и дерзкой оппозиции не укрепляет власть. Напротив, оно, деморализуя патриотических оппонентов власти, дает шанс ее фанатичным врагам.

Хотя, по признанию президента, границу между оппозицией и «пятой колонной» провести трудно, нужно научиться это делать, причем ровно для того, чтобы национальной оппозиции дать максимальную свободу, а вот псевдооппозицию, компрадорскую оппозицию, мягко вытеснить на обочину публичного поля.

Самый простой тест, который можно предложить, подсказывает сама «пятая колонна», она его очень любит. Это – отношение к российскому Крыму.

Историков будущего еще ждут споры о том, могла ли Россия уклониться от воссоединения с Крымом. Но, похоже, это событие уже тем послужило Отечеству, что четко выявило всех тех, чей центр жизненных интересов находится не в России и не с русскими. «Крымская платформа» – это сегодня то, что способно объединить власть и национальную оппозицию вокруг высших целей и в то же время создать основу для реального политического плюрализма.

«Известия», 18.12.2014

Пастернак: поэт против проекта

Борису Пастернаку исполняется 125 лет, но юбилейных речей не хочется. Каратели обстреливают Донецк. Бандеровцы маршируют по Одессе – родному городу отца поэта. Едва не отменились электрички, не раз им воспетые. Рубль, опять же, упал, дорожают овощи. Там видели баклажаны по 600 рублей, тут кабачки по 400. Пастернак тоже нынче дорог.

Пастернак – это корнеплод. Он очень полезен. Специалисты говорят, что он повышает потенцию. Фамилия Пастернак как нельзя лучше подходит поэту чувственной любви, извивов женского тела, восторга и радости жизни, второму в нашей поэзии после Пушкина.

В Советском Союзе, самой читающей стране мира, но явно не самой гурманской, многие узнавали поэта Пастернака раньше, чем растение пастернак. Я из их числа.

Вернее, сначала я услышал стихи. Это были восемь строк из «Августа», прозвучавшие в телепередаче «Очевидное – невероятное» где-то в конце 1970-х:

Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство.

Автора не назвали, но я сразу подумал: кто бы это ни был, отныне он – мой любимый поэт. Примерно через два года я узнал имя автора: Борис Пастернак.

Так сбылось написанное им про «восемь строк о свойствах страсти»:

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.

Эти строки, в свою очередь, – эхо финальных слов Горацио из «Гамлета», которые в руганом-переруганном переводе самого Пастернака звучат так:

Расскажу о страшных,
Кровавых и безжалостных делах,
Превратностях, убийствах по ошибке,
Наказанном двуличье и к концу –
О кознях пред развязкой, погубивших
Виновников.

Эта особенность слуха очень характерна для Пастернака: эпоха кричит ему о страшных, кровавых делах, а он, как бы намеренно не понимая, чего от него хотят и ждут, пишет о грешках против семейных устоев, о локтях, ладонях, скрещеньях рук, скрещеньях ног. Так и в знаменитом разговоре со Сталиным о судьбе арестованного Мандельштама: тот ему о деле, пахнущем будущей кровью, а этот: «Я хотел поговорить с вами о жизни и смерти».

В советские времена, когда любители большого стиля в поэзии еще не были придавлены могильной плитой Бродского, Пастернак входил в «большую четверку» поэтов, наиболее чтимых фрондирующей интеллигенцией.

Подразумевалось, что члены этой четверки отвечают двум требованиям: они писали несоветские стихи и преследовались советской властью. У Пастернака, впрочем, был низкий балл по обоим пунктам.

Его истинная компания в поэзии – это не богема Серебряного века, не посетители башни Иванова, а «Тихонов, Сельвинский, Пастернак», да еще Багрицкий, в стихах которого перечислена эта троица. «Нас мало. Нас, может быть, трое // Донецких, горючих и адских»: в этих строчках Пастернак вряд ли имел в виду манерную Ахматову или Цветаеву, с которой его связывал лишь долгий виртуальный роман.

С преследованиями тоже было неважно. Мандельштама сгноили в лагере, Цветаева повесилась, у Ахматовой расстреляли мужа и посадили сына, а Пастернак, как правильно заметил Галич, «умер в своей постели», причем постель эта находилась в элитном дачном поселке.