Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин

– Отойди от меня, деревенщина, – со смехом запротестовала она, смущаясь и в то же время довольная, что я это видел. – Оставь меня в покое, ты, пивной бочонок!

В то время мне приходилось давать много уроков. Я отсутствовал большую часть дня. Мои ученицы были рассеяны по модным окраинам западной части города – богатые, хорошо сохранившиеся женщины возраста фрау Новак, но выглядели они лет на десять моложе. Чтобы скрасить скучные будни, пока их мужья находились на службе, они с удовольствием вели непринужденные беседы на английском языке. Сидя на шелковых подушках перед камином, мы обсуждали «Контрапункт» и «Любовника леди Чаттерли».[77] Слуга вносил чай и тосты с маслом. Иногда, когда они уставали от литературы, я развлекал их рассказами о семействе Новаков. Однако я был достаточно осторожен и не проговаривался, что живу у них: признаться, что я действительно беден, значило повредить делу. Три марки в час дамы платили мне весьма неохотно, стараясь изо всех сил сбить цену до двух с половиной. Большинство из них сознательно или бессознательно стремились урвать еще минуту-другую после окончания урока. Мне все время приходилось глядеть на часы.

Желающих заниматься по утрам было значительно меньше, поэтому я обычно вставал гораздо позже, чем все семейство Новаков. Фрау Новак уходила на поденную работу. Герр Новак отправлялся на погрузку мебели; Лотар был без работы, помогал своему другу разносить газеты; Грета уходила в школу. Только Отто составлял мне компанию, за исключением тех дней, когда после бесконечных уговоров матери удавалось загнать его в бюро по трудоустройству, чтобы поставить штамп в его карточке.

Принеся завтрак, чашку кофе и кусок хлеба с салом, Отто сбрасывал с себя пижаму и делал зарядку: изображал бой с тенью или стоял на голове. Он напрягал мышцы, вызывая этим мое восхищение. Или, усевшись на моей постели, рассказывал разные истории:

– Я тебе рассказывал когда-нибудь, Кристоф, как я видел Руку?

– Не помню.

– Тогда слушай… Однажды, когда я был совсем маленьким, я лежал ночью в постели. Было очень темно и очень поздно. Вдруг я проснулся и увидел огромную черную Руку, простертую над кроватью. Я испугался так, что у меня язык отнялся. Я только подтянул ноги к подбородку и уставился на нее. Потом через минуту-другую она исчезла, и я заорал. Мать бросилась ко мне, и я сказал: «Мама, я видел Руку». Но она только засмеялась. Она не поверила.

Наивное лицо Отто с ямочками на щеках, напоминавшее сдобную булочку, стало необыкновенно торжественным. Он впился в меня своими до смешного маленькими яркими глазками, собрав все свои ораторские способности.

– А затем, Кристоф, через несколько лет, я работал подмастерьем у обивщика. Однажды утром, при ярком дневном свете, я сидел на своей табуретке и работал. И вдруг в комнате потемнело, я взглянул вверх и увидел Руку, так близко от меня, как ты теперь, она просто висела надо мной. Я весь похолодел и не мог ни вздохнуть, ни охнуть. Хозяин увидел, какой я бледный, и спросил: «Отто, что с тобой? Тебе нехорошо?» И пока он говорил, казалось, что Рука снова отодвигается, становясь все меньше и меньше, пока, наконец, не превратилась в маленькое черное пятнышко. И когда я снова взглянул вверх, в комнате было уже светло, как обычно, и там, где я видел черную точку, теперь ползла большая черная муха. Но мне было так дурно целый день, что хозяину пришлось отослать меня домой.

Во время этого рассказа лицо у Отто побледнело и на какой-то момент оно действительно приняло трагическое выражение, а в маленьких глазках блеснули слезы.

– Когда-нибудь я снова увижу Руку. И тогда я умру.

– Чепуха, – сказал я, смеясь. – Мы защитим тебя.

Отто с грустью покачал головой.

– Будем надеяться, Кристоф. Но боюсь, вам это не удастся. Рука достанет меня, в конце концов.

– Долго ты работал у обивщика? – спросил я.

– Не долго. Всего несколько недель. Хозяин плохо относился ко мне. Он всегда давал мне самую тяжелую работу, а я был тогда совсем несмышленышем. Однажды я опоздал на пять минут. Он поднял жуткий скандал, обзывал меня verfluchter Hund.[78] И ты думаешь, я с этим смирился? – Отто подался вперед, лицо его вытянулось, он нахмурился и взглянул на меня искоса хмурым, злобным обезьяноподобным взглядом. – Nee, nee! Bei mir nicht![79] – Его глазенки уставились на меня с животной ненавистью поразительной силы. Это было отвратительно! Потом он расслабился.

– Я уже не был обивщиком. – Он весело и невинно рассмеялся, откинув волосы и показывая зубы. – Я притворился, что собираюсь ударить его. Я его напугал. – Он изобразил испуганного человека средних лет, уклонившегося от удара. Потом засмеялся.

– А потом тебе пришлось уйти? – спросил я.

Отто кивнул. Его лицо медленно менялось. Он снова погрузился в меланхолию.

– А что сказали твои родители?