Труды и дни мистера Норриса

— У Артура слишком доброе сердце, — прибавил Отто, добравшись до окончания своей истории. — Он верит всем на свете. И какая, спрашивается, ему за это благодарность? Никакой. Вечно его надувают и предают.

Чем ответить на это последнее замечание, я так и не нашелся. И сказал, что мне пора идти.

Ольгу что-то во мне откровенно забавляло. Бюст ее тихо подрагивал. Когда мы вышли в прихожую, она вдруг ни с того ни с сего ущипнула меня за щеку, неторопливо и крепко, как будто срывала с дерева сливу.

— Экий ты славный парнишка, — грубовато хохотнула она. — Давай-ка заходи сюда как-нибудь вечерком. Я тебя кой-чему научу, о чем ты и понятия не имеешь.

— Надо тебе и правда как-нибудь попробовать с Ольгой, Вилли, — совершенно серьезно посоветовал Отто. — Оно того стоит.

— Не сомневаюсь, — вежливо ответил я и поспешил вниз по лестнице.

Несколькими днями позже мы договорились встретиться с Фрицем Венделем в «Тройке». Я пришел порядком раньше намеченного срока, сел у стойки и обнаружил на соседнем табурете барона.

— Привет, Куно!

— Добрый вечер.

Он чопорно склонил голову с гладко зализанными волосами. К моему удивлению, он будто бы и вовсе был не рад меня видеть. Скорее наоборот. Его монокль отблескивал с убийственно враждебной вежливостью; свободный глаз уклончиво блуждал.

— Сто лет вас не видел, — радостно сказал я, пытаясь сделать вид, что невиннейшим образом не заметил этой его манеры.

Его взгляд прошелся по залу; он откровенно взывал о помощи, но на его зов никто так и не откликнулся. В заведении в столь ранний час было практически пусто. Бармен ненавязчиво двинулся в нашу сторону.

— Выпьете чего-нибудь? — спросил я. Мое общество явно его не радовало, и это начинало меня занимать.

— Э — нет, спасибо, ничего. Видите ли, мне уже пора.

— Как, герр барон, вы нас покидаете — так скоро? — учтиво вставил бармен; сам того не желая, он поставил барона в еще более неловкое положение. — Но вы же пробыли у нас всего минут пять, не больше.

— С вами, часом, не связывался Артур Норрис? — Во власти преднамеренного злого умысла, я даже и не думал обращать внимание на его попытку встать с табурета. А если я слегка не отодвинусь, встать у него не получится.

При звуке этого имени Куно аж вздрогнул:

— Нет. — Тон у него был ледяной. — Ничего о нем не слышал.

— Вы знаете, он сейчас в Париже.

— В самом деле?

— Ну что ж, — сердечнейшим образом сказал я, — не смею вас больше задерживать. — И протянул ему руку. Он едва до нее дотронулся.

— До свидания.

Вырвавшись наконец на свободу, он пулей метнулся к двери: как из чумного барака, ни дать ни взять. Бармен, сдержанно улыбнувшись, собрал монеты и высыпал их в кассу. Не в первый раз он видел, как осаживают попрошаек.

А на мою долю осталась очередная загадка.

Подобно длинному поезду, который останавливается на каждом вшивом полустанке, зима понемногу катилась к концу. Каждую неделю выходили новые чрезвычайные законы.[27] Брюннинг[28] голосом усталого епископа продолжал отдавать приказы лавочникам, но никто его не слушал. «Это фашизм», — жаловались социал-демократы. «Он слабак, — говорила Хелен Пратт. — А этим свиньям нужен настоящий мужчина с волосатой грудью». Был обнаружен Гессенский документ, но по большому счету ни на кого не произвел впечатления. Слишком много скандалов, и этот был уже лишним. Публика устала и объелась сюрпризами до полного несварения желудка. Поговаривали, что к Рождеству наци будут у власти; но Рождество настало, а наци к власти так и не пришли. Артур прислал мне к празднику поздравления на открытке с Эйфелевой башней.

Берлин жил в состоянии гражданской войны. Ненависть вспыхивала внезапно, без предупреждения, из ничего; на уличных перекрестках, в ресторанах, синематографах, дансинг-холлах, плавательных бассейнах; в полночь, после завтрака, посреди бела дня. Выхватывались ножи, в ход шли кастеты, пивные кружки, ножки от стульев и дубинки с залитым внутрь свинцом; пули царапали плакаты на афишных тумбах, рикошетили от жестяных крыш общественных уборных. Посреди людной улицы на человека могли напасть, порвать на нем одежду, избить и оставить его, истекающего кровью, лежать на тротуаре; пятнадцать секунд — и все кончено, и нападавшие скрылись. Отто получил удар бритвой через глазницу наискосок в драке на базарчике возле Кёперникерштрассе. Врач наложил три шва, и ему пришлось провести в клинике целую неделю. Газеты полнились снимками с похорон святых мучеников: нацистов, рейхсбанновцев,[29] коммунистов. Мои ученики глядели на них и качали головами, извинялись передо мной за то, что творится в Германии. «Боже, боже мой, — говорили они, — какой ужас! Так не может больше продолжаться».