Труды по россиеведению. Выпуск 2

…Как тонко, глубоко, точно почувствовал все это тот, кого полагали «нэбожителем», «гениальным дачником», «эстетом, далеким от народа и чуждым ему», «внутренним эмигрантом», а сам себя он называл «мечтателем и полуночником»; уже в 44-м он фиксирует: «Все нынешней весной особое, / Живее воробьев шумиха. / Я даже выразить не пробую, / Как на душе светло и тихо. / Иначе думается, пишется, / И громкою октавой в хоре / Земной могучий голос слышится / Освобожденных территорий. / Весеннее дыханье родины / Смывает след зимы с пространства / И черные от слез обводины / С заплаканных очей славянства. / Везде трава готова вылезти, /…». И так далее. Там еще есть: «Сорвавши пелену бесправия, / Цветами выйдут из-под снега». Внешне – это, конечно, о наших победах начала 44-го, о предполагаемом походе в Европу, в славянские земли. Внутренне же все пронизано свободой, светом, предчувствием весеннего обновления, радостных перемен. – Он ошибся? Послевоенный зажим, страшная последняя сталинская восьмилетка (45–53) разве не свидетельство краха всех этих абсолютно необоснованных и поверхностных надежд – ожиданий? Разве это не «бред торопливый полубезумного болтуна» (сказано им по другому «поводу», гораздо более благородному)?

Нет, он не ошибся. И сам об этом напишет через несколько лет: «Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание (выделено мною. – Ю.П.)». Да, иного исторического содержания у второй половины 40-х – начала 50-х не было (разумеется, был еще подвиг материального восстановления страны, но и он в конечном счете, хотя никто и не подозревал об этом, был мотивирован и тысячами нитей связан с грядущим).

…Отечественная дала нам «Доктора Живаго» (может быть, «Спекторский» эстетически сильнее и новее, но в историческом смысле менее животворен). Вообще-то, как теперь становится ясным, Борис Леонидович писал его всю жизнь – начиная еще с дореволюционных поэтических и прозаических опытов. Конечно, не будь Революции, мы бы ничего этого («этого» – не только плодов творчества «the first our poet», как сказала о нем Анна Андреевна, но и ее самой, и Цветаевой, и Мандельштама, и Платонова, и Булгакова, и Зощенко, и других) не имели. Писать-то писал, но написать смог лишь после Освободительной войны. Ведь и у него, как у всех наших главных выразителей, всё по Пушкину – «и неподкупный голос мой / был эхом русского народа». Русские вновь обрели голос, когда затравленные и травящие друг друга массы стали возвращаться в состояние «народ», когда запуганный и пугающий всё и вся обыватель («проваренный в чистках предатель», с высокомерным отвращением молвил Осип Эмильевич) стал возвращаться в состояние «человек» («Жить и сгорать у всех в обычае, / Но жизнь тогда лишь обессмертишь, / Когда ей к свету и величию / Своею жертвой путь прочертишь». – Слышите? Своею, а не классового врага, не «низшей» расы (по-русски: «жидов», «хачей», «азе-ров», «черножопых» и т.д.), не политического оппонента или конкурента по бизнесу). И эхом этого нового голоса явился «Доктор Живаго» (все то, что породила Революция, в целом находилось под спудом и ждало своего часа; вскоре он настанет…).

Заметьте: я перескочил с одних рельсов на другие. Вместо попыток понять советскую историю и ответить на вопрос, почему власть приватизировала Великую Отечественную войну, разговор пошел о «стишках». Но ведь это очевидно: русская литература есть квинтэссенция русской истории, так сказать, ее «продолжение другими средствами». Иначе говоря, это идеалтипическое выражение отечественной истории, ее эхо. Которое само порождает новые исторические смыслы, человеческие типы, социальные ситуации…

Хорошо известно: наша классическая литература «уложилась» в сто лет (немало!). От романа «Евгений Онегин» (20–30-е годы XIX в.) до романа «Клим Самгин» (20–30-е годы ХХ в.). И все в ней: о бремени человеческого существования, о «невозможности» быть человеком, о «лишности» всякого человека на Руси. И КР-1 это подтвердил, закрепил конституционно и залил кровавой (не сургучной) печатью (еще в 1918 г. появилась новая социально-правовая категория «лишенцы»; точнее: бесправно-расстрельная категория; так «лишние люди» стали «лишенцами»; так из гениальных прозрений, тоски и любви умнейших русских родился режим людоедства – а ведь действительно лишних надо съесть; так, кстати, из немецкой классической и постклассической философии – от Фихте до Ницше, тоже сто лет! – выползло схожее с нашим национал-социалистическое чудовище). Казалось бы: «Все расхищено, предано, продано, / Черной смерти мелькало крыло, / Все голодной тоскою изглодано…» (ведь о том, что в «катакомбах» шла спасающая и спасительная работа, знало лишь абсолютнейшее меньшинство…).