Труды по россиеведению. Выпуск 5

То, что немецкое Верховное командование в 1917 г. обеспечило Ленину беспрепятственный проезд в Россию, то, что оно рассматривало экспорт революции как законное средство борьбы с противником, попросту сбрасывалось со счетов. Нужно было любой ценой отвлечь внимание от собственной вины и собственной несостоятельности. Тем громче и назойливей были инвективы против мнимого врага. Герман Раушнинг, в прошлом сторонник консервативной революции, находил позднее, что мифы и легенды, которыми было окутано поражение Германии в Мировой войне, довели страну до состояния, близкого к массовому помешательству. По его словам, самые благородные планы и начинания не в силах удержать нацию, находящуюся в подобном состоянии, от движения к пропасти75.

Таким же безграничным, как их мания величия, было упоение «консервативных революционеров» национальными бедами. Теперь оказывалось, что единственное средство утолить страдания немцев – это мировое господство. «Владычество над землей – таково средство сохранить жизнь, предоставленное… народу перенаселенной страны, – считает Мёллер ван ден Брук. – Вопреки всем противоречиям, устремления людей в нашей перенаселенной стране направлены к единой цепи: нам необходимо пространство»76

.

О геополитическом переустройстве мира толковали и евразийцы. Однако их программа не имела ничего общего с мечтаниями веймарских интеллектуалов. Евразийцев интересовала не власть над миром, а географическое пространство, рама для единой многонациональной российской державы. Они понимали, что пролетарский интернационализм, на основе которого большевики сплотили заново развалившееся было государство, долго не продержится. Цементировать государство он не может. Сегодня мы видим, что их сомнения были оправданы. Национальные чувства у рабочих, как правило, выражены сильнее, чем классовая солидарность, утверждал в 1927 г. Трубецкой. Чтобы оставаться единым государством, Россия должна найти другую основу для своей консолидации, и такой основой может быть только евразийство, апеллирующее к тому общему, что есть у всех российских народов77.

Перед глазами евразийцев вставало видение краха большевиков в результате торжества евразийской идеи. Они гордились тем, что их движение нашло отклик не только в эмигрантской среде, но и в самой России. Евразиец Чхеидзе даже выражал надежду (1919), что постепенно удастся преобразовать большевистскую партию в партию евразийства. И в этом отношении он был в рядах движения не одинок78

.

III

Евразийцы были выраженными изоляционистами. Они не собирались спасать Европу, но хотели, как некогда Леонтьев, оградить Россию от гибельного, как им казалось, западного влияния. В Германии же – если вернуться к консервативной революции – критики Запада мечтали о новом вооруженном походе против западных держав. Война была, по их убеждению, той стихией, где немец чувствует себя вольготно. Эрнст Юнгер писал, что немец, обряженный в гражданское, буржуазное одеяние, выглядит смехотворно. Почему? Да потому, что он по своей натуре бесконечно далек от идеи индивидуальной свободы и, следовательно, от буржуазного общества79

.

Существует только одна масса, которая не вызывает смеха: это армия, добавляет Юнгер80. Освальд Шпенглер вещает: «История государства есть история войн. Идеи, требующие решений.., отстаивают не словами, а силой оружия»81

. Британский историк Льюис Немиер даже называет войну одной из форм немецкой революции82. Похоже, что спасение, которое чаяли обрести последователи консервативной революции в «переживании войны», оправдывает этот тезис.

Американский историк Генри Тёрнер полагал, что Первая мировая война поставила под вопрос старинный европейский идеал храбрости. Анонимное, методическое истребление людей дезавуирует традиционные воинские добродетели. Для миллионов людей вера в личный героизм стала абсурдом. Как бы вторя Тёрнеру, другой, немецко-американский историк Вольфганг Зауэр говорит о мощном пацифистском брожении в послевоенной Европе; это брожение грозило, по его мнению, развенчать самый образ солдата83.

Успех воинственной и прославляющей войну правоэкстремистской идеологии в период между двумя войнами, прежде всего в Германии и Италии, начисто опровергает этот тезис. Гипноз войны, всесокрушающей военной техники был куда сильнее, чем всякие сомнения относительно смысла войны. Этот примечательный феномен еще в 1928 г. привлек внимание немецкого публициста Морица Юлиуса Бонна. Идеализация войны, писал он, – анахронизм, война в наше время – это не наивно-безотчетное упоение битвой, как во времена легендарных героев, современная война – это машина, это предприятие по массовому уничтожению людей. И все-таки такую войну прославляют!84