Труды по россиеведению. Выпуск 5

Немецким противникам парламентской демократии она представлялась «нерыцарственной». Ноябрьская революция 1918 г. оказалась неспособной защитить страну, писал Эрнст Юнгер. Она обернулась против солдат на фронте. Мужество, честь, мужская стойкость – эти понятия были ей чужды85. Освальд Шпенглер с презрением пишет о «неописуемо безобразных» ноябрьских событиях: «Никакого величия, ничего вдохновляющего. Ни одной по-настоящему крупной фигуры. Ни единого слова, выдерживающего испытания временем. И даже ни одного отважного преступления»86.

Поборники консервативной революции повторяют избитый тезис консерватизма: либерализм враждебен живой жизни. Либерализм разрушает народную общность, поощряет низменные эгоистические устремления индивидуума. В атомизированном либеральном социуме на переднем плане оказывается не служение общему делу, а эгоизм, себялюбие, собственные корыстные интересы87.

Эти заявления почти буквально совпадают с критикой Запада у евразийцев. Н. Алексеев считает, что борьба за права индивидуума – центральный мотив всей европейской культуры. Сперва боролись за свои права сословия, со времен Ренессанса начинается борьба личности за свои собственные права. Что же касается обязанностей по отношению к обществу, то различные заинтересованные группы смирились с ними лишь после упорного сопротивления88.

Внутренне расколотому Западу евразийцы пытались противопоставить русский идеал общественной гармонии, выпестованный православием. В православном мире, по их мнению, царит не эгоистическая грызня индивидуумов, не конфликт, а мир – человеческая солидарность. Этот гармонический идеал будто бы придавал древнерусскому обществу беспрецедентную однородность89.

Альтернативу либеральной общественной модели выдвигали и «консервативные революционеры». Но для них это было общество, облагороженное военным энтузиазмом 1914 г. Летом Четырнадцатого года немцы, охваченные единым порывом, казалось, преодолели все свои политические, социальные и межрегиональные раздоры. Нация, доселе разрываемая противоречиями, «больше не знала никаких партий». Идеалы 1914 г. преданы Веймарской демократией. Поэтому она представляла собой в глазах «консервативных революционеров» нечто временное, промежуточное и эфемерное. На смену ей придет «Третья империя» и, как в Четырнадцатом, борьба правых и левых, столкновения католиков с протестантами, противоборство Юга и Севера отпадут сами собой.

Для Карла Шмитта веймарская либеральная интермедия по сути вообще не была государством. Отдельные сегменты общества (партии, союзы, связанные общими интересами, и т.п.) захватили власть в стране и злоупотребляют ею ради собственной выгоды. Государство как воплощение общего дела практически упразднено; Шмитт темпераментно доказывал необходимость президентского правления, то есть режима во главе со «стражем конституции» – рейхспрезидентом. Новое, чиновничье государство должно оградить себя от разлагающего влияния общества, с тем чтобы заново вести политику в традиционном смысле слова90.

В 1930 г. грезы Шмитта осуществились. В Германии установился якобы надпартийный президентский режим. Он все больше ускользал от общественного контроля и в конце концов выдал государство его смертельным врагам.

IV

И русские евразийцы, и немецкие «консервативные революционеры» усматривали неисцелимый недуг либерального, иначе законодательного, государства в его мнимой неспособности принимать решения, справляться с «критическими ситуациями». В законодательном государстве, сетует Карл Шмитт, распоряжаются не люди и не начальство, а законы. Исконное и нерушимое понятие власти подменено абстрактными нормами91.

Ученик Шмитта Эрнст Форстхоф добавляет: честь и достоинство – личностные категории; правовое государство устраняет все личное; поэтому оно не знает понятий чести и достоинства92.

Так в стане консервативной революции распространилась мечта о настоящем хозяине – тоска по Цезарю. Харизматический вождь, явление которого еще в XIX и начале XX в. предрекали, одни с тревогой, другие – связывая с ним великие надежды, некоторые видные европейские умы93, должен был заменить господство внеличных институтов владычеством воли.

Цезаристская идея имеет в Западной Европе давнюю традицию. Еще Макиавелли был одержим мечтой о властителе, чьи деяния и свершения вызволят Италию из-под гнета старых установлений, о вожде, который объединит страну. Образцами для Макиавелли служили кондотьеры эпохи Возрождения. Эти люди поднялись из низов, всем были обязаны самим себе и благодаря своим выдающимся талантам стяжали славу и власть. Кондотьеры сметали древние династии и отжившие институции, смело вводили новый порядок в своих государствах. Таким же новым Цезарем, но в несравненно большем масштабе, был и Наполеон.