Трупный цветок

– Я хочу сказать, что Элоиза наверняка слышала о своей тёзке. Она должна знать эту историю. Кто-то должен был хоть однажды упомянуть её.

Шефер достал из внутреннего кармана телефон.

– Ну, есть только один способ узнать это.

Элоиза вздрогнула, когда зазвонил телефон.

Разговаривая об Анне Киль, они с Мартином открыли бутылку белого вина, хотя врачи не советовали ей смешивать алкоголь с обезболивающим, которое она должна была продолжать принимать дома. Они очень устали и задремали на диване в обнимку, и Элоиза погрузилась в сон, похожий на кому. На светлой шёлковой подушке, на которой лежала её голова, осталось влажное пятно от слюны, а на лоб ей как будто положили тяжёлый магнит для холодильника.

Она достала телефон из щели между подушками дивана.

– Алло? – сказала она тихо, чтобы не разбудить Мартина.

– Здравствуйте! Вы спали?

– Нет. Да. Немного.

– Как ваше самочувствие?

– Немного вяло, горло болит. Ну и в целом чувствую себя разбитой.

– Мне ужасно жаль это слышать, но это пройдёт. Я вам обещаю.

– Ну, наверно, я не знаю… Что случилось?

– Мы вот сидим изучаем ваше дело и пытаемся найти какую-то связующую нить. Что-то, что связывало бы вас с Анной Киль.

– Да?

Элоиза вдруг вспомнила о звонке Анны в начале дня.

– У вас, очевидно, нет профильного исторического образования? – спросил Шефер. Элоиза слышала, как он листает бумаги.

– Нет, у меня экономическое и журналистика. А что?

Она села и начала тереть глаза.

– Имена Абеляр и Элоиза говорят вам что-нибудь?

Рука Элоизы замерла, и она уставилась одним глазом на сине-жёлтое пламя свечки, всё ещё горевшей на кофейном столике. В груди вдруг заболело, как будто слова Шефера заклеймили её.

– Абеляр и Элоиза? – повторила она.

– Да, я поручил своей коллеге проанализировать письма Киль, и оказалось, что прощальная фраза «Если уж я лишён возможности лично видеть тебя, то, по крайней мере, подари мне сладость твоего образа в твоих высказываниях» – это цитата из средневекового любовного письма. Это слова из письма, которое один теолог отправил своей юной возлюбленной. Её звали, как и вас, Элоиза. Только там имя написано с умлаутом

. Ну, как и фамилия Шефер. – Он остановился и подождал её ответа несколько секунд. – Алло?

– Нет, – ответила Элоиза.

– Что нет?

– Это мне ни о чём не говорит.

– Вы не слышали о них?

– Нет.

– Ну, ладно, – сказал Шефер разочарованно, – но как-то это странно, что Анна Киль добавляет такую отсылку в своё письмо и что это было сказано в тысяча сто затёртом году и адресовано женщине по имени Элоиза.

– Да…

– Вы уверены, что никогда не слышали об этой средневековой истории?

– Уверена.

– Хорошо, но что-то это должно значить. Просто нужно посмотреть под правильным углом. Попробуйте ещё подумать, хорошо?

– Хорошо. Что-то ещё?

– Пока нет. А у вас? Есть что-нибудь новое?

– Нет, – солгала Элоиза. Её голос прозвучал странно глухо даже для неё самой, как будто она стояла на земле и слышала, как кто-то говорит со дна высохшего колодца.

– Вы уверены?

– Да, а мы можем поговорить в другое время?

– Конечно. Вы в порядке?

– Да.

– Точно? У вас такой голос…

– Я в порядке. Созвонимся позже.

Телефон выпал из её руки, и она соскользнула с дивана и долго лежала на полу, задыхаясь и ловя ртом воздух.

Она чувствовала себя очень нездоровой. Больной, раздавленной, разорванной изнутри на части.

Это неправда.

Это не может быть правдой.

Её объял ужас, когда она поняла, о чём были эти письма – что связывало её с Анной, – и она не знала, что хуже: история, которую Анна Киль хотела рассказать ей, или что она должна была сделать, чтобы услышать её.

34

– Малыш?

– Ммм… – Эрик Шефер отвлёкся от своих мыслей и посмотрел на Конни, которая сидела на другом конце тёмно-красного бархатного дивана. – Извини, дорогая, ты что-то сказала?

Она засмеялась.

– Ты уже третий раз за десять минут куда-то пропадаешь. Что такое?

– Да просто работа висит над душой. – Он крепче сжал ножку, лежавшую у него на коленях, и начал массировать её. – Одно дело, которое никак не могу разрешить.

– Расскажи мне, – сказала Конни.

Он рассказал.

Большинство коллег Шефера, с которыми он был знаком, не делились рабочими проблемами с жёнами. Они складывали рабочие впечатления, накопившиеся за день, в отдельный ящичек в своём сознании и, уходя с работы, оставляли этот ящичек там. Затем уезжали домой куда-нибудь за город, ели котлеты с тушёной капустой и болтали со своими супругами о повседневных делах и смотрели с ними вместе сериалы. На следующий день они приходили на работу и возвращались к своему ящичку.

Шефер так не мог.

Он не знал, как можно отделить себя от работы. И он не мог и не хотел отделять себя так или иначе от Конни, поэтому он был с ней самим собой: целиком и полностью, без остатка, со всеми шрамами и головной болью.

Он рассказал ей все предположения относительно этого расследования, но всё равно его не покидало выматывающее чувство, что он что-то упустил.