Трущобы Петербурга

— Как видите, страшного ничего нет; это только по названию львы, а в сущности — овцы. Ну, до свидания, готовьтесь к завтрашнему дню, набирайтесь бодрости духа и не робейте!

Маруся уехала. Дома все было благополучно. Ночь провела у постели больной, спала мало и тревожно. Настал страшный для Маруси день — день публичного её концерта, и при том в клетке со львами.

Афиша Джон-Буля сделала свое дело. Громадное дощатое здание цирка к 8 часам вечера наполнилось самой избранной блестящей публикой и, несмотря на аншлаг в кассе, гласивший еще с 4 часов дня, что все билеты проданы, публика валом валила и требовала мест. Приходилось действительно заставить стульями все проходы, но наконец не хватило и стульев — и многим пришлось стоять. Цирк был ярко освещен, прекрасный оркестр музыки исполнял веселые, музыкальные вальсы. Ровно в 8 часов на арене цирка появилась громадная клетка со львами, а через несколько минут во фраке, в белых перчатках, степенной походкой вышел и сам Джон-Буль. Публика наградила укротителя дружными аплодисментами, и он, раскланявшись, быстро вошел в клетку. Здесь он начал проделывать с африканскими львами то же, что проделывают клоуны с самыми умными дрессированными собаками; они у него прыгали через палочку, прыгали через зажженный обруч, катали бочонок по клетке, прыгали друг через друга и проч. Публика кричала «браво» и сильно аплодировала; но она зааплодировала еще громче, еще дружнее, когда Джон-Буль, взяв за передние лапы Самсона, вытянул его во весь рост и, положив его лапы себе на плечи, выстрелил из револьвера над головой громадного зверя.

Первое отделение закончилось — появление Маруси было объявлено во втором. В антракте публика не могла двигаться по тесным и узким коридорам цирка, а потому многие сидели на своих местах, с нетерпением ожидая второго отделения.

Все ложи и первые ряды кресел были заняты лицами исключительно самого высшего общества; изящные модные туалеты дам, чудные брильянты, красивые прически и сдержанный говор на французском и английском языках служил доказательством этого.

Но вот антракт кончился, затрещали звонки, и публика поспешила занять места. Оркестр заиграл какую-то вещицу в минорном тоне, и два лакея, в ливреях и белых перчатках, вынесли на сцену и поставили недалеко от клетки небольшую, изящную арфу, а вслед за этим появилась перед публикой и Маруся, которую вывел за руку Джон-Буль.

Маруся была в простом белом платье. Бледное, нежное лицо её составляло резкую противоположность со здоровым, скуластым лицом американца. Почтительно кланяясь, Джон-Буль представил Марусю публике.

Маруся также почтительно с полувеселой улыбкой поклонилась зрителям. Она понимала, что не время теперь омрачать своею печалью людей, искавших удовольствий, и в этом её поклоне сказались и признательность публике за посещение, и как бы прощание с нею. Этот скромный и вместе с тем благородный поклон произвел магическое воздействие на зрителей: громы рукоплесканий заглушили окончательно музыку.

— Как она прекрасна! — шептались мужчины.

— Как она мила, очаровательна! — кричали со всех сторон женщины, и даже самые уродливые из них, имеющие привычку хвалить только таких, которых наверное уже никто не похвалит, сходились в общем сочувствии к молодой девушке. Один только молодой человек из всех зрителей ни одним движением не выразил своего сочувствия девушке, а, напротив, в каком-то странном замешательстве старался отклонить свой взор от неё.

Это. был Вавилов. Маруся его заметила, и это придало ей больше твердости и решимости. При несмолкаемом громе аплодисментов она быстро поднялась по ступенькам в клетку… Вот Маруся осторожно обходит и гладит всех чудовищных зверей, вот в клетку подали ей еще стул и арфу. В цирке воцарилась полнейшая тишина…

Маруся уселась, установила арфу и взяла аккорд, другой, и, наконец, полились тихие, мелодичные звуки — звуки спокойного, безмятежного счастья.

Непродолжительно, однако, было это счастье; вот прозвучал торжественный и стройный аккорд, затем сначала одна ноющая нотка, за ней другая, а скоро и все звенящие струны арфы выражали лишь одну тоску, скорбь и горе, горе без конца. Маруся играла чудно, увлекательно, как никогда ей не удавалось… Это она сама чувствовала, и вместе с тем, она сознавала, что ей уже пора окончить свою импровизацию, пора оставить бередить наболевшее свое сердце на глазах тысячи зрителей, но пальцы как будто не слушались её воли, и звуки лились и лились… Между тем тишина в цирке была такая, что слышно было даже жужжание мухи. Львы и те как бы поддались чарующим звукам и лежали тихо, спокойно на своих местах.