Трущобы Севен-Дайлз

– Это деликатное дело, – едва слышно ответил он. – И, исходя из того, что нам известно, я целиком и полностью согласен с вами: происшедшее – полная бессмыслица. Ловат был никто. Аеша Захари вполне могла стать жертвой шантажа, однако лично я сильно сомневаюсь, что такой человек, как Ловат, мог сказать Райерсону нечто такое, что коренным образом изменило бы его чувства к ней.

Куда проще было избавиться от Ловата, подав на него в суд, или еще проще – уволить его с дипломатической службы, чтобы потом его не взяли ни в одно приличное место. А возможно, исключили бы даже из клубов. Тем более что он уже успел нажить себе немало врагов.

Что касается Аеши Захари, то ее патриотизм вполне понятен, однако думать, что она была способна повлиять на британскую политику в Египте, было бы верхом наивности, с которой она, однако, будучи женщиной умной, вскоре бы рассталась по приезде в Лондон.

– Именно, – согласилась Веспасия, заметив промелькнувшую в его глазах тень.

– Следовательно, – продолжил Наррэуэй, с серьезным лицом и едва ли не шепотом, скорее похожим на вздох, – я вынужден искать более глубокие мотивы, способные подвигнуть на убийство и готовность закончить жизнь на виселице, мотивы, которые пока еще не приходили мне в голову.

Веспасия ничего не ответила. Она гнала от себя эту мысль, но теперь та вновь возникла на горизонте ее ума, темная и неизбежная, – такая же, что угнетала и Виктора Наррэуэя.

Глава 8

У Питта постепенно складывалась четкая картина того, кто такая Аеша Захари и какие люди и какие политические вопросы двигали ею. Однако, стоя у окна своего гостиничного номера и глядя на темную, душную ночь, наполненную густыми ароматами пряностей и моря, он, к собственному изумлению, внезапно поймал себя на том, что ни разу не видел ее портрета.

Скорее всего, она темноволосая, решил он, и красивая. Иначе и быть не могло, ведь красота наверняка была ее главным козырем. Однако, глядя на море, на то, как ветер нежно колышет побеги плюща, на бескрайний купол неба с его россыпью звезд, он подумал о ней совершенно иначе. На первое место вышли ее ум и сила воли – качества настоящего борца за свои идеалы, которым он симпатизировал. Будь Англия, а не Египет оккупирована и практически угнетена другой нацией, не только в том, что касалось языка, но также культуры и веры – причем относительно новой нацией, – которая была цивилизованной, которая строила, писала, мечтала, когда его собственный народ пребывал в дикости, как бы он себя чувствовал?

Ветер донес чей-то смех, мужской голос, затем женский, а также звуки музыкального инструмента со странными полутонами. Он снял сюртук. В это время суток воздух был таким жарким, что хлопчатобумажной рубашки было более чем достаточно. Сюртук он надел к ужину, из соображений приличия.

Он огляделся по сторонам, стараясь запомнить как можно больше, чтобы потом рассказать Шарлотте – о звуках, каких никогда не услышишь в Англии, о приятном, хотя и слегка липком, прикосновении теплого воздуха к коже, о запахе, тяжелом и сладком одновременно, порой до тошноты, и, разумеется, о мухах. Местный ветер не освежал. Томный и полный ласки, он таил в своих дуновениях опасность, как улыбающиеся лица прячут истинные чувства.

Питт подумал о людях, что волна за волной приходили сюда в течение столетий – приходили как солдаты, религиозные завоеватели, купцы, поселенцы, и всех их этот город проглатывал и переваривал. Они оставались здесь и тоже постепенно меняли его характер.

Теперь это были его соплеменники. Англичане, безусловные чужаки, с их бледной кожей и англосаксонскими голосами, прямыми спинами и непоколебимыми идеями о добре и зле. Это одновременно было достойно восхищения и поражало своей абсурдностью. И, главное, это было совершенно неуместно. Это был египетский город, и они, незваные гости, не имели права находиться здесь – только если бы их пригласили.

Затем он подумал о Тренчарде и о его неподдельной любви к этой стране и ее народу. Позже, после того как они сделали покупки, он немного рассказал о здешней жизни. Судя по всему, близких родственников в Англии у него не осталось, и его любимой женщиной, хотя и не женой, была египтянка. Он упомянул о ней лишь вскользь. Она была мусульманка – более того, дочь имама, святого человека. Она умерла менее года назад во время несчастного случая, о котором Тренчард не желал рассказывать. Питт же не стал настаивать.

И вот теперь он стоял, обуреваемый чувствами, еще не готовый лечь спать, потому что знал, что не уснет. Он легко мог понять Аешу, ее патриотизм, ее гнев по поводу того, что ее народ откровенно грабят, гнев по поводу нищеты и невежества египтян. Он понимал, как затем в Лондоне она разрывалась между любовью к Египту и любовью к Райерсону.