Царь

Ещё никто не оскорблял Иоанна так глубоко, даже наглый, заносчивый крымский хан. Без промедления он наносит несостоявшейся союзнице, из высокомерия ставшей противницей, самый жестокий ответный удар, от которого ей, в свою очередь, придётся несладко: он отбирает у английской Московской компании все льготы и привилегии, которые и были даны им единственно при условии, что королева вступит с ним в военный союз, как было чёрным по белому обозначено в грамоте Томаса Рэндолфа, он без церемоний отбирает все товары у английских купцов и вообще прерывает какие бы то ни было отношения с Англией, таким неожиданным ходом не только наглухо запечатывает московские рынки, но и самый короткий путь на Восток, к соблазнительной, чрезвычайно прибыльной восточной торговле, за победу в которой Англия безуспешно тягается с венецианцами и португальцами. Наконец он сам берётся ответить на оскорбление, чем позволяет себе заниматься лишь в крайних случаях, и отвечает, естественно, на оскорбление оскорблением, как принято тем же дипломатическим этикетом: правителя, проглотившего оскорбление, перестают уважать даже самые жалкие шавки международной политики. Однако Иоанн действительно серьёзный, действительно дальновидный политик, чтобы дать своим вспыхнувшим чувствам досады и неприязни, своему болезненно уязвлённому самолюбию полную волю и насладиться одним прямым оскорблением. В своём послании он даёт королеве Елизавете хороший урок разумной, рачительной дипломатии. Он указывает ей, что с самого начала отношения между Москвой и Лондоном были отношениями взаимного уважения и необходимого равенства:

«Некоторое время назад брат твой, король Эдуард, послал несколько своих людей, Ричарда и других, для каких-то надобностей по всем странам мира и писал ко всем королям, и царям, и властителям, и управителям. А на наше имя ни одного слова писано не было. Неизвестно, каким образом, волею или неволею, эти люди твоего брата, Ричард с товарищами, пристали к морской пристани у нашей крепости на Двине. Тогда мы, как подобает государям христианским, милостиво оказали им честь, приняли и угостили их за государевыми парадными столами, пожаловали и отпустили к твоему брату...»

И далее повествует он шаг за шагом о каждой экспедиции английских купцов к его берегам, главное же, о своём доброжелательстве, о своём уважении к их интересам и нуждам, демонстрируя английской наглячке, как именно должен вести себя истинный государь и достойный правитель, который желает жить со всеми другими правителями в мире и дружбе. Только в самом конце своей грамоты он отчитывает её, говорит с ней уничижительным тоном, как только может говорить великий государь с малозначительной политической сошкой. Имеет ли он право на такой тон? С его точки зрения более чем имеет, он даже обязан так говорить. Ведь он достаточно осведомлён и Дженкинсоном, и Рэндолфом, и Непеей, и Савиным, насколько сомнительны права Елизаветы, объявленной вне закона отцом, на английский престол, как часто и грозно качается под ней этот трон, как мало значит она в своём королевстве, как в действительности исполняются большей частью предначертания её первых министров, которые обманывают её, а не её королевские повеления, как редко она знает сама, чего она хочет, что полезно, что вредно для её государства, в отличие от него, законного государя, осмотрительного политика, неотразимого полководца, к тому же мужчины, который твёрдо знает, к чему он стремится, и принимать за него решения никогда не позволит никакому Адашеву, никакому Сильвестру, тем более Вяземскому или Басманову, Висковатому или Фуникову, уж меньше всего Малюте Скуратову-Бельскому, своему гончему псу. Он пишет высокомерно, с презрением: