Царь Аттолии (ЛП)

— Я ничего не собираюсь рассказывать тебе, Костис. Я пытаюсь похоронить свои воспоминания, понимаешь? Скрыть их от себя, скрыть от богов. Потому что отказ от дара богов может чертовски разозлить их. Если ты захочешь отказаться от дара богов, Костис, ты должен быть очень осторожен.

Он сурово погрозил пальцем.

— Ты не можешь показать им, как тебе противно все время видеть вокруг себя людей, которые считают, что ты должен думать, как царь, вести себя, как царь. Ты не сможешь вытерпеть еще один день, слушая рассуждения, как тебе повезло, в то время как человек, которого ты ненавидишь, смеется над тобой на той стороне Черного пролива, и ты ни черта не можешь с этим поделать, потому что сам загнал себя в ловушку, из которой нет выхода.

Евгенидис повернулся и пошел назад вдоль парапета. Даже не покачнувшись, он снова на негнущихся ногах запрыгнул на гребень зубца.

— Знаешь, я впервые в жизни не могу выбраться из ловушки, — бросил он через плечо.

Его смех звучал очень горько.

— Потому что я не хочу из нее выбираться, Костис. Я прихожу в ужас, что они узнают, как я ненавижу их дар, и отнимут ее. — Царь остановился, только сейчас осознав, что же он осмелился высказать вслух. — Боже мой, — сказал он, — вино совсем не помогает, правда?

Он взмахнул руками и повернулся к Костису, но его тело, повинуясь импульсу, продолжало двигаться. Балансируя, он сделал два шага назад. Затем глаза царя расширились, и Костис видел, как в темноте сверкнули его белки. Вместо того, чтобы выпрямиться, он отпрянул дальше. Царь замер на самом краю гребня, хотя это казалось невозможным, он словно парил в воздухе.

— Боже мой, — прошептал царь, словно завершая молитву.

И Костис ясно, как голос царя, услышал другой голос. Он произнес:

— Иди спать.

Царь начал падать в сторону Костиса, и Костис отшвырнул бурдюк в сторону, чтобы поймать Евгенидиса. Когда ноги царя коснулись крыши, его колени подкосились, и Костис еще крепче обнял его, чувствуя, как слабеют его собственные колени. Он не мог сказать, кто из них пережил большее потрясение. Царь хватал ртом воздух, словно пытаясь толчками загнать его в легкие. Костис вспомнил, врач беспокоился, что швы могут разойтись при большой нагрузке, но это было больше похоже на шипение человека, который порезался или ухватился за ручку горячей сковороды и обжег пальцы. Когда царь наконец выпрямился, Костис не отпустил его, а царь не стал вырываться. Он стоял, опустив голову и положив руку на плечо Костису, сотрясаясь от дрожи, пока не затих. Тогда он тихо засмеялся и покачал головой.

Он оттолкнул Костиса в сторону и пошел к ожидавшим его придворным.

Пытаясь убедить себя, что он ничего не слышал, а если и слышал, то не видел, Костис затем попытался поверить, что кроме него с царем на стене не было совершенно никого, и та туманная дымка, которая на мгновение окутала Евгенидиса, являлась просто обманом зрения.

— Я начинаю подозревать поэтов в склонности к мошенничеству, — сказал царь, опираясь на плечо Костиса. его голос почти не дрожал. — Может быть, кто-то из поэтов лгал. А может быть, это кажется только мне. Ты знаешь, что сказали боги Ибикону в ночь перед битвой при Менаре? — спросил царь. — По крайней мере, что они сказали по версии Архилоха?

— Что-то о мужестве, — машинально ответил Костис, занятый своими мыслями.

Ему очень не хотелось сейчас думать о богах. Они должны были жить в храмах, на далеких горных вершинах или плавать в облаках. Все его существо противилось идее, что один из них может вот просто так взять и заговорить у него над ухом.

Евгенидис процитировал:

«Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.
Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!»

— А это «К Риму»:

«Тебе одному, Старший брат,
Мойры вручили свой дар.
Времени мощный поток,
Не тронет славы твоей».

— А это была Мелинно.

— Я знаю, — сказал Костис. — Мой учитель однажды заставил меня вызубрить всю лирику.

— Нет, они не говорят мне: «Слава будет наградой тебе». Нет, я слышу только: «Хватит ныть» и «Иди спать». — Он фыркнул. — Я и сам должен был сообразить. Никогда не призывай их, Костис, если действительно не хочешь, чтобы они пришли.

Они подошли к кучке придворных, с нетерпением ожидавших их.

— Я считаю, что мне пора в постель, — сухо проинформировал царь своих слуг, словно ожидая их возражений, но они промолчали.

Он начал спускаться вниз по лестнице, все еще держа руку на плече Костиса, пропустив его чуть вперед и опираясь на него для равновесия. Казалось, он внезапно очень устал, и потому, не задумываясь, свернул из просторного главного зала в боковое крыло с лабиринтом узких коридоров. Придворные и охрана держались в нескольких шагах позади.