Царь-девица

Софья пошла проводить его до выхода из своих покоев.

Он уже взялся за ручку двери, ведшей в галерейку, уже приотворил дверь, но царевна его остановила.

— Так как же будет? Так, как мы порешили?

— Да. Чем свет пошлю Александра да Петра Толстого в стрелецкие слободы…

— Ну да, да! — тревожно сжимая своей быстро холодеющей рукой руку Милославского, говорила Софья. — Да… пусть пораньше едут… пусть кричат по всему городу, что царевича Ивана задушили Нарышкины…

— Ладно! Будет исполнено! — ответил Милославский направляясь по галерейке.

Царевна затворила за ним дверь и вернулась к себе. Она не заметила, что в темном углу галерейки, у самой двери, стоит какая-то женская фигура.

Когда двери за царевной затворились и затихли шаги Милославского, эта фигура вступила вперед, подошла к окошку и бессильно оперлась на него, будто боясь упасть.

При бледном свете майского вечера можно было распознать прекрасное молодое лицо, на котором теперь изображалось глубокое нравственное страдание. Большие черные глаза были широко раскрыты ужасом, высокая девичья грудь порывисто дышала.

Это была Люба Кадашева. Проходя галерейкой и невольно остановясь, чтобы не столкнуться с тучным Милославским, она слышала последние слова Софьи…

VI

Минуты шли за минутами, а Люба все стояла, прислонясь к окну, в каком-то оцепенении. Много нежданных, мучительных мыслей пронеслось в голове ее.

Что такое она слышала? Она не могла обмануться в значении слов царевны, хорошо теперь его понимала. Так вот какое дело готовят! Вот какому делу и она помогала! И кто же готовит — царевна! Ее Царь-девица, ее небесный ангел! Царевна, краше которой, добрее которой и чище, она думала, никого нет на свете… Эта царевна берет на себя страшную ложь, обман всенародный, следствием которого, может быть, будут потоки крови… Люба все понимала. Не далее, как два дня тому назад, по царевниному же поручению, была она в слободе стрелецкой у Малыгина и плакала перед ним, описывая скорбь царевны, тяжкие обиды, которым подвергается Царь-девица. Сама Софья натолковала ей об обидах этих, и ей ли было не поверить царевне!

До сей минуты она видела в ней безвинную страдалицу, а тут что же?.. Она затевает смуту, хочет поднять народ обманом… Или это правда? Действительно, задушили Нарышкины царевича?..

Но в ответ на эту мысль Люба горько усмехнулась и зарыдала.

«Разве бы все было так тихо во дворце и в тереме, если б случилось такое несчастье? Царевна незадолго перед этим была у брата и вернулась оттуда спокойною, да и теперь с Милославским говорила совсем не так, как говорила бы, если бы задушили Ивана… Но ведь этого же быть не может — царевна не способна на такой поступок! Нет, надо узнать в чем дело!»

Люба почувствовала, что если она останется в этой мучительной неизвестности, то всю ночь не сомкнет глаз ни на минуту. Она чувствовала, что не вынесет того непонятного томления, которое закралось теперь в ее сердце.

Вдруг какая-то решимость блеснула в глазах Любы. Она сделала несколько шагов от окна назад, к царевниной двери, и смело вошла в покои.

Царевна сидела в своей рабочей комнате перед столом; в руках у нее была книга, но она, очевидно, ее не читала. Склонив голову на руки, она глядела не мигая в одну точку! мысли ее были далеко.

Но все же, услышав как отворяется дверь, она подняла голову и увидела входящую Любу.

— Него тебе? — рассеянно спросила она.

Люба тихо приблизилась и молча остановилась перед нею.

Царевна взглянула на лицо ее, и откинула свою голову, и еще раз пристально взглянула.

— Что с тобою? Какое лицо у тебя странное, ты на себя не похожа. Что случилось?

Люба упала в ноги Софье и зарыдала.

— Да говори же, говори! — уже испуганным голосом переспросила царевна.

«Боже мой! Что там? Не несчастье ли какое? Не помеха ли нашему делу?» — подумала она.

— Государыня, — начала, едва останавливая свои рыдания, Люба, — я шла по галерейке, как из твоей двери выходил боярин Милославский… Я не хотела подслушивать, видит Бог, не хотела и остановилась только, чтоб не толкнуть боярина… Я слышала то, что ты ему сказывала…

Царевна ничего не понимала.

— Ну так что ж? — произнесла она. — Я верю, что ты без вины подслушала и прощаю тебе, только, конечно, ты держи язык за зубами, да, чай, и сама понимаешь… нечего учить мне тебя.

— Государыня! Царевна!.. Так это правда? — в ужасе, отчаянным голосом проговорила Люба.

— Что правда?

— Да что царевича задушили…

Софья нетерпеливо пожала плечами.

— А ведь я считала тебя умнее, — сказала она, — нет, ты, видно, еще дитя неразумное! Царевич жив… Но ведь нужно же как-нибудь поднять стрельцов, нужно же нам как-нибудь спасти себя. Ведь вот до сих пор буянят они там в слободах, а никакой для нас пользы еще не вышло. Так авось весть о том, что царевича задушили, наконец их поднимет — поняла теперь, глупая, что ли?

Люба уже давно понимала. Стоя на коленях на полу перед царевной, она склонила голову и горько плакала.

— Встань! — повелительным и строгим голосом сказала Софья.

Люба машинально повиновалась.