Царь Гильгамеш

Так вот, мать, конечно же, смотрела на Апасуда. Спустилась, подошла и… обоих прижала к груди.

– Живы… Слава Творцу, хоть вы-то у меня живы… Мои мальчики…

– Мру-ук… – потянулась Аннакят.

* * *

Вечером, после службы в храме, Сан Лагэн принял их там для доверительной беседы. Так же, как принимал обоих братьев с самого раннего детства. Обычно вместе с ними там бывала и Аннитум, но она день назад вывихнула ногу, а потому не вышла из своих покоев ни на стену – встречать армию, – ни в храм.

Бал-Гаммаст не ведал, о чем разговаривал с первосвященником старший брат, на какие беды жаловался, что в своей жизни счел неправильным и грешным. Апасуд тоже не узнал, о чем беседовали Сан Лагэн и царевич. Доверительная беседа – величайшая тайна. Сам Бал-Гаммаст, хоть и не чувствовал особенной горечи, рассказал о двух убитых им мятежниках. Первосвященник ответил, что это не столь уж страшно, ведь шло сражение. Царевич получил от него священный долг в пятьсот утренних молитв с земными поклонами. «Проси Его, чтобы простил, и Он простит, как все любящие…» – заключил Сан Лагэн. Бал-Гаммаст хотел было уйти, но первосвященник остановил царевича.

– Балле, твой старший брат вскоре взойдет на престол баб-аллонский. Готов ли ты быть щитом и копьем в его руках?

– Да, отец мой первосвященник. Напрасно ты спрашиваешь. Тут не о чем говорить.

– В твоем сердце не должно быть ни зависти, ни гнева, ни укора…

– Да ты же меня всю жизнь знаешь!

Сан Лагэн смущенно потер пальцем переносицу, И ведь действительно – знает. Как-то нехорошо получилось.

– Прости меня, Балле, мальчик! Я очень беспокоюсь за вас обоих.

– Ну… ты тоже извини, отец мой… Просто я… все и так, кажется, понятно…

– Старый я становлюсь, – произнес Сан Лагэн и пошевелил гармошкой морщин на лбу то ли удивленно, то ли с огорчением. – Ладно, ступай.

…Старший брат, оказывается, ждал его. Апасуд схватил царевича за локоть:

– Послушай! Послушай! – Глаза Апасуда блеснули в храмовой сумраке сумасшедшинкой. Как у загнанного зверя. На миг Бал-Гаммаст растерялся: да что за глупости сегодня творятся, Господи?

– Балле… я боюсь… царствовать. Я никогда не хотел царствовать.

– Я знаю.

– Как?! Я держал это в самых глубоких тайниках своей души… Я никому… даже матушке… Я решил открыться только тебе…

– Аппе! Об этом знают и мать, и все отцовы эбихи, и первосвященник, и еще много кто.

– И все-таки – как?

– Да это сразу видно, стоит только поговорить с тобой, посмотреть на тебя: как ты ходишь, как с людьми себя ведешь. Это видно, братец. Так же легко, как отличить добычливых рыбаков от тех, кто вернулся без улова. Тут и объяснять ничего не надо.

Безо всякого перехода медный жар тревоги на лице невенчанного государя отлился в твердь покоя. Как если бы иссиня-черная дождевая туча разом вся, от грозных глубин до клубящейся поверхности, превратилась в легчайший утренний туман. Творец… Наверное, Творец так умеет: провести рукой сверху вниз, и все, что под рукой, – тяжелая мгла, в то время как все над нею – ласковая дымка; дымки становится больше, больше, больше, а когда движение завершено и пальцы прикоснулись к бедру, уже и нет ничего, кроме дымки, все прочее исчезло. Ровно то же произошло и с лицом Апасуда.

– Так мне будет легче говорить с тобой, Балле… Ну что ж, знают и знают. Я теперь весь на виду. Все рассматривают. Это даже хорошо. Теперь я с радостью все расскажу, а сначала так боялся, милый мой Балле.

– Ты не можешь отказаться, Апасуд. Вот и весь разговор.

– Послушай… Тебе не стоит торопиться. Я… всем как будто чужой. Я не такой, как все, Балле. Я как иноземец, нашедший ночлег в бит убари у какой-нибудь дальней, давно меня забывшей родни. Мать любит меня, но она точно так же любит и свои драгоценности. Ты… ты мне как товарищ, но ты иногда очень груб и тороплив. Ты… почти никогда не понимал меня до самого конца. Вот сейчас, хотя бы сейчас постарайся, потому что, если ты не пожелаешь понять, никто другой просто не сможет, Балле.

Бал-Гаммаст потрясение молчал. Он едва сумел выдавить:

– Да, Апасуд.

– Это хорошо, очень хорошо, мой любимый брат. Ты совсем как взрослый человек – хочешь выслушать и берешься отвечать за все, что произойдет, когда ты выслушаешь и поймешь меня…

«Как он сложно говорит. Уж очень сложно. Тут вроде бы и думать не о чем…»

– Балле! Я больше всего на свете люблю три вещи. Во-первых, бывать здесь, вдыхать запах благовоний, которые курятся под храмовой крышей, радоваться чистой прохладе и полумраку, любоваться солнечными зайчиками, запрыгнувшими на пол из окон, внимать стройному пению… И молиться Ему, молиться с нежностью и любовью, Балле. Потому что Его я люблю намного больше, чем кого-либо из людей…

– Да мы все Его любим. А Он – нас. Что тут такого…