Царь-гора

— Хорошо, когда людям есть о чем молчать, — заметил он, жмурясь на пробившееся сквозь сосновые лапы солнце. — Между прочим, это важный показатель психологической совместимости.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Просто хочу, чтобы ты имела это в виду.

— С тех пор как ты приехал сюда, это первый раз, когда тебе лень изображать болтуна, — сказала Аглая.

— Непринужденная светская болтовня тоже, знаешь ли, большое искусство, — раздраженно ответил Федор. — И потом, почему ты все время мне перечишь? Самоутверждаешься за мой счет? В конце концов знай свое место, женщина.

В глазах Аглаи появилось удивление.

— Прости, — кротко и как-то по-детски попросила она. — Я больше не буду.

— Не будешь перечить мне? — не поверил Федор.

— Не буду.

— И я могу болтать, о чем мне вздумается?

— Да.

— И ты никогда не будешь пытаться оспорить мои… слова?

— Да, — с запинкой произнесла она.

— И… мои действия? — Федор понимал, что его заносит, но не мог остановиться, испытывая границы дозволенного. В конце концов не он пригласил ее на прогулку в горы, где на много километров вокруг одни елки-палки и где не властен голос разума — здесь живут только инстинкты.

Аглая пожала печами и отвернулась лицом в сторону.

— Как хочешь.

Федор счел это необыкновенным подарком и от волнения даже не стал задумываться о причинах подобной щедрости. Но немедленно освободить подарок от упаковки ему было не под силу, — каурая кобылка на неопределенное время превратила его в чистого платоника, вынужденного лишь любоваться видами.

Ничего не сказав, в несколько приемов он поднял свое бренное тело с земли и, чувствуя себя переполненным во всех смыслах, медленно пошел в глубь леса. В нескольких метрах от него по веткам скакала темно-серая белка, во рту она держала шишку. Федору вдруг с пронзительностью подумалось, что скоро зима, когда всякая тварь сидит по берлогам и приживает детенышей. В горах заметно было увядание — жухла трава, в лесной зелени, среди берез-вековух с мозолями древесных грибов на стволах проглядывали рыжие пятна осени. И ему тоже остро захотелось иметь собственную берлогу, приживать в ней детенышей и, ни о чем не тревожась, смотреть из окна на метельные снегопады.

На обратном пути, недалеко от поляны, где Аглая возилась с поклажей, он остановился. В траве между кустами бересклета белела голая человеческая нога. Оглянувшись по сторонам, Федор подошел ближе и осторожно отвел ветки. На земле лежал мертвец, полностью обнаженный и местами поеденный. От его вида внутри Федора взбунтовался съеденный обед, и многих трудов стоило усмирить его с помощью дыхательной гимнастики.

Звуки этой борьбы привлекли внимание Аглаи.

— Стой, — страшным голосом крикнул он ей, — не подходи.

Но она уже подошла и увидела ногу.

— Лучше не смотри, — честно предупредил он.

Аглая подняла ветки кустов и надолго замерла. Федор заглянул ей через плечо.

У мертвеца отсутствовала одна нога и рука — казалось, их выдернуло из тела какой-то невероятной силой. Лицо сохранилось, но глазницы были пусты.

— Это же… — Федор прикусил язык.

Аглая быстро обернулась к нему.

— Ты его знаешь?

Не выдержав ее взгляда, Федор виновато отвернулся.

— Его Толиком звали… Мы поехали в горы вчетвером. Он пропал первой же ночью.

Аглая молчала и не сводила с него глаз.

— Ну что ты буравишь меня! — взорвался Федор. — Искали мы его. Не нашли. Как сквозь воду. Так и подумали — в реке утонул. И второго тоже… — Он осекся.

— Что тоже?

— Медведь заломал, — сдался Федор. Голос его разом поблек, стал пустым и невыразительным. — Страшенный медведь.

— А вас не тронул? — пытала Аглая.

— Нет, ушел.

Аглая в задумчивости отошла от кустов, скрывавших мертвеца.

— Это она.

— Кто? — растерянно спросил Федор.

— Она, — повторила Аглая.

Федор передернул плечами и решил замять тему:

— Думаешь, надо милицию?

— Не надо. Только хуже будет.

Аглая стала собирать сухие палые ветки и прочую земляную ветошь, забрасывая ими труп. Федор обломал соседние кусты и укрыл мертвеца зеленым саваном. Постояв немного возле импровизированного кургана, Аглая сказала:

— Идем отсюда.

Федор покачал головой.

— Бред какой-то.

Аглая отвязала лошадей, взнуздала и вывела на лесную тропку, протоптанную не то охотниками, не то лосями. Федор, забыв о том, что каждая его клеточка тянет жалобную ноту, скрепя сердце, оседлал рыжую кобылку. Аглая по-ковбойски взлетела в седло и пустила жеребца вскачь.

К вечеру следующего дня они добрались до Верхнего Ильдугема. Река к концу лета обмелела, лошади без труда перешли ее по каменистому дну, намочив ноги седоков и лишь изредка пускаясь вплавь. Федор начинал обвыкаться с верховой жизнью и с мыслью, что это не худший способ передвижения. Он даже пытался немного джигитовать для развлечения. Аглая скептически взирала на эту сомнительную акробатику и просила не мучить напрасно лошадь. По временам на Федора нападала задумчивость, он отпускал поводья, предоставляя смирной кобыле самой передвигать копыта в нужном направлении, и рассеянно оглядывал горные зубцы, вонзающиеся в небеса. В такие моменты ему становилось неуютно и хотелось без оглядки скакать назад.