Царь Грозный

Зато другим досталось в Полоцке сообразно с жестоким царским нравом. Сам город был отдан на разграбление. Всех иудеев утопили в Двине вместе с семьями. Татарам позволено расправиться с монахами и церквями. В результате перебили всех бернардинских монахов и разорили все латинские церкви.

– Полоцк давняя вотчина русских князей! Здесь не должно быть другой веры, кроме нашей!

А еще государь выгнал вон из города всех литовцев, разрешив жить только в посаде, как холопам. Петру Шуйскому, оставленному воеводой в Полоцке, было наказано укреплять город, но литовцев в него не пускать!

Шуйский сразу взялся за дело, хорошо понимая, что царь с войском вскоре уйдет, а ему придется держать оборону от не желавших жить миром литовцев.

Проезжая по разоренным улицам Полоцка, боярин вдруг услышал знакомый голос. Это тот самый мужик, что показал ямы с припасами, снова спорил с кем-то. Обернувшись, Шуйский увидел давешнего знакомца уже в богатой шубе, но в лаптях, ожесточенно ругавшегося со стрельцом. Видно, тому глянулась шуба, пытался отобрать ее у владельца.

– Эй! – окликнул спорщиков боярин. Стрелец только глянул, но рук от шубы не отнял, так и тянул ее с мужика, а тот вдруг расхохотался в полный голос, показывая свои щербины:

– Ай, боярин, снова мы с тобой встретились!

– Откуда у тебя соболья шуба?

– А, – протянул с укором мужик, – и ты о том же спрашиваешь. – И вдруг поинтересовался: – Нравится? Тебе отдам. Ему нет, а тебе отдам.

Шуйский расхохотался:

– К чему мне шуба? У меня есть, и не одна. А тебе она к чему?

Тот вздохнул:

– И мне ни к чему. Да только отдавать жалко вот этому…

Воин почти обиделся на такой разговор, он уже понял, что воеводе откуда-то знаком оборванец, и готов был отступиться. Шуйский махнул давешнему знакомому, чтобы подошел ближе.

Тот, оставив шубу, подступил. Стоял, взявшись за поводья боярской лошади, глядя на того снизу вверх, все так же щуря глаза и улыбаясь во весь свой щербатый рот. Воины возле воеводы успокоились, но все равно смотрели настороженно. Шуйский заметил, что сапог, в которые полочанина обули в лагере, нет, на ногах снова плохонькие лапти с онучами, которые не выдержат и двух дней. На плечах тулупчик.

– А где ж одежка и обувь?

Мужик вздохнул:

– Отдал. Не один я в обносках, боярин. Есть те, кому более меня надо было.

– Ты кто? Тебя как звать-то?

– Ерема я. А кто? – Мужик пожал плечами. – Человек, все мы человецы.

– Чем занимаешься, что умеешь?

– А все! – весело объявил тот. – Хоть ковать, хоть песни петь, хоть лапти плести…

– Ну, песни это все умеют, а вот если коваль, то работу найду…

Ерема, пробурчав: «Работу я и без тебя найду…», пожал плечами:

– Да к чему я тебе, боярин?

– Мне дельные люди всегда нужны. Меня государь здесь воеводой оставляет. Нужно помочь жизнь наладить. Многих знаешь в городе русских?

Мужик нахмурился:

– Жизнь, говоришь? Да где она у русских здесь жизнь-то? Литовцы в городе живут, а наш посад спалили. Стоит ли заново поднимать?

Шуйский помотал головой:

– Государь Иван Васильевич повелел теперь, наоборот, русским в городе жить, а литовцам в посаде. Или вовсе идти куда…

Некоторое время Ерема недоверчиво смотрел на Шуйского, потом осторожно поинтересовался:

– А верно говорят, боярин, что государь московский иудеев-ростовщиков повелел в Двине топить?

– Было такое.

– Ага, – почему-то согласился мужик. Потом невесело вздохнул: – Только сдается мне, что недолго Полоцк так простоит, снова набегут отовсюду… Не, нам лучше ближе к Москве подаваться надо. Либо в Новгород.

– Почему в Новгород? – почти обиделся Шуйский, уже почувствовавший Полоцк своим городом.

– Там воли больше, – показал свои щербины Еремей и, махнув рукой, отошел. – Прощевай, боярин! Будь здоров!

Шуйский поехал своей дорогой, а Ерема ушел своей. Шуба осталась в руках недоумевавшего от такой беседы стрельца. Тот чуть повертел ее, но решил все же не бросать, накинул на одно плечо и потопал добывать еще добро. В разоренном городе это было несложно.

В Москву возвращались не спеша, похоже, что государь не слишком торопился домой, к тому же весенняя распутица, превратившая дороги в единое непролазное болото, мешала продвигаться быстро.

В царский шатер заглянул Данила Романович Юрьев, его физиономия расплывалась от улыбки:

– Государь, к тебе добрый вестник. Прикажешь пустить?

Иван поднял голову от книги, хмуро глянул: и чему радуется, если на дворе слякоть и после вчерашнего пира гудит голова? Все еще сияющий Юрьев добавил:

– Траханиотов приехал от царицы…

У царя сузились глаза, отбросил книгу в сторону:

– Зови!

Появление Траханиотова могло означать только одно – царица родила сына! Иначе не торопился бы гонец принести весть. Так и было. Василий сообщил о рождении Марией сына, названного тоже Василием.

Теперь Ивану Васильевичу не помешала ни слякоть, ни грязь под копытами коня. Он летел в Москву, казалось, на крыльях. Царя обуревала гордость: Господь благословил этот брак, из-за которого столько недовольных в Москве и на Руси! Рождение сына добрый знак!