Царь Иоанн Грозный

И скрепя сердце решила покориться Анастасия. Вот почему, едва ушел Сильвестр, неподвижно села и сидит царица, прижав к себе играющую на коленях у матери царевну-малютку, и слушает: не зазвучат ли знакомые, милые шаги в соседней горнице?

Вот донесся шум от переходов. По каменной лестнице, ведущей из столовой палаты в терем царицы, слышно: идут… Это он…

– Ступайте с Богом, милые! – отпустила Анастасия всех своих приближенных. – Машуту мне оставь, мамушка! – обронила она женщине, хотевшей взять царевну.

Все с поклоном ушли.

Царица, прижав малютку к трепещущей груди, стоит и глаз не сводит с двери. Вот распахнулась она, тяжелая, обитая сукном… Входит быстро Иван.

Впившись взором в лицо мужа, царица первым словом хотела было спросить:

– Как решено? Сам едешь на войну?

Но удержалась, и по обычной скромности, не позволяющей жене допрашивать мужа о деле великом, да и от страха какого-то, смешанного с надеждой.

«Быть может, уговорили царя? Не сам поедет, воевод своих лучших пошлет…» – подумалось ей.

Вот почему, приняв поцелуй от мужа и ответив ему горячим, долгим поцелуем, ничего не спросила Анастасия, ждала, что сам скажет царь.

– Поджидала меня, видно? – заговорил он ласково. – Всех, гляди, выслала… Вон мышонка того белого одного и оставила при себе!

И, взяв от жены малютку дочь, он высоко-высоко поднял ее на воздух мощными руками, причем от удовольствия и от страха девочка громко визжала: не то смеялась, не то пощады просила. Когда же отец ее опустил пониже, она охватила его шею тонкими ручонками – да так и повисла на ней живым, трепетным ожерельем, что-то веселое лепеча по-своему…

Словно чуяла девочка, что видит отца в последний раз, что умрет до его возвращения…

– Гляди братца ей теперь даруй, да без промашки! И то стыд, что не первенец – престолу наследник у нас, а дочь – первенькая… – лаская хрупкую девочку, пошутил Иван. – Гляди же, не огорчай меня, Настя! Да не соромься, рукавом не закрывайся, словно девица красная! Дело законное, дело Божье! Вся земля теперь ждать станет да Бога молить… Гляди же!

И с шутливой угрозой он покивал пальцем жене.

– Что делала без меня?

– Да што, осударь: все-то по-домашнему…

И царица рассказала, как провела в хлопотах и в заботах по дому все утро, как потом оделяла своих странниц и убогих, как с дочкой хлопотала, как сидела с ближними боярынями, царя ожидала. Словом, описала всю несложную жизнь, какую тогда вели и знатные и простые, и богатые и бедные московские и вообще русские женщины.

Иван слушал вполуха, занятый своими мыслями.

– Да вот еще от крестных отцов нашей Машутки, от старцев блаженных Андреана и Геннадия Сирорайского, посланцем монашек приходил, памятку принес: просфору да срачицу освященную… на охрану дитяти, на здравие. Я уж и одела сорочечку ей… И послала им на ответ что собрала…

– Ладно, хорошо, милая…

Вдруг встрепенувшись, он снова поцеловал жену, для чего одной рукой привлек ее к своей широкой груди и почти усадил на одно колено, так как на другом уселась и хозяйничала дочка, трепля блестящие жемчужные кисти кафтана царского.

Анастасия, словно потрясенная этой лаской, прижалась головой к плечу мужа и вдруг тихо заплакала.

– Что ты, что ты, милая? Пожди, побереги слезыто. Уезжать буду – напричитаешься, наплачешься еще!

– Уезжаешь? Так это решено?! Так ли, милый?

– Да, уж сказал «так», не перетакивать стать! Не сейчас еще. Ты не полошись больно. Месяца полтора-два побудем ошшо вместе, повеселимся… А тамо сдам тебя на охрану Пречистой Деве, Матери Господа нашего Иисуса Христа, и всех святых угодников… И под защиту святителя, отца митрополита… А сам измаильтян неверных поборать поеду… Да будет, не плачь! Слушай! Труда много придется принять… а бояться нечего. Стеснили мы так агарян, что и податься им некуды. Особливо Новым Свияжским городком… Теперя живьем их руками переловим! Не больно хоробры татаровья, коли Русь выходит на них. Да и будет нас раз в пяток более, чем их. Шутка, а не война! А хоть бы и привел Бог пострадать за веру Христову, ты радуйся: венец приму я и чин ангельский! И ты без меня тута не печалься! Чаще в церкви Божьи ходи, молись за мое спасение, сирых, бедных оделяй. Ежели на кого и опалился я гневом моим царским, ты милости добудь тому человеку… Любить тебя станут! Узников ослобождай, опальных… За твою кротость и меня Господь Благой помилует… Вот перестала плакать – и умница… и лад…

Но вдруг Иван прервал поток своих речей, которые любил рассыпать при всяком удобном случае.

Правда, царица перестала всхлипывать, но вся стала какая-то грузная и, мягко скользнув, чуть не свалилась с колен мужа прямо на сукно, покрывавшее пол. Едва Иван успел поддержать ее своими сильными руками, для чего пришлось почти сбросить с колен сидевшую тут же малютку царевну.

Девочка, напуганная резким движением отца, громко заплакала.

– Господи, сомлела! – догадался царь, увидя мертвенно-бледное лицо жены, и стал громко звать: – Эй, кто там?! Сюды скорее!