Царь нигилистов 2

Сашу всегда удивляло, почему наибольшая концентрация шедевров Серебряного века приходиться буквально на три года: 1905-1907-й. И вдруг стало совершенно понятно. Манифест же! 17 октября. Свобода!

Казалось бы, какая связь между манифестом и «Жирафом» или «Незнакомкой». Куда уж аполитичнее! А самая прямая: просто другое состояние души.

Еще что-то появлялось до 1917-го, несмотря на некоторый откат назад в политике: «Бессонница, Гомер…», «В ресторане».

А в 1918-м большевики все закатали под асфальт, уже в январе закрыв больше сотни газет. И кончился Серебряный век.

— Ладно, — сказал Саша. — Как скажешь. А то я надеялся, что ты мне на трубе подыграешь. У тебя твой корнет здесь?

— Нет, в Сосновом доме, но я могу за ним послать.

— Тебе не полезно сейчас, наверное. Когда выздоровеешь.

— Я прекрасно себя чувствую.

— Может, тогда отменим вечеринку?

— Это почему?

— Потому что у нее цель чисто медицинская.

— Не отменим. Чтобы уж наверняка.

Корнет прибыл в течение часа.

Он представлял собой свернутую несколько раз медную трубу с клапанами и пистонами. И был, пожалуй, красив.

Никса попытался наиграть что-то военное. И обошелся без кашля, что несколько успокаивало.

— Знаешь, — сказал Саша. — Я вспомнил классную мелодию без слов, может цензура пропустит.

И напел начало из «The Final countdawn»:

— Ту-ту-ту! Ту! Ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту!

Никса довольно неуверенно и не без фальши, но повторил. Прозвучало не так конечно, как на синтезаторе, но тоже ничего.

— А что за мелодия? — спросил он.

— Шведская, кажется. Про Рагнарёк.

Низкие тона корнета очень хорошо подходили к этой версии.

Николай попробовал еще раз, а на третий исполнил вполне терпимо. Но закашлялся.

— Все баста! — сказал Саша. — Глинтвейн тебе, а не корнет.

В девять вечера ударили в колокол, барабанщики пробили вечернюю зарю. На построении кадет Мамонтов оказался прямо за цесаревичем.

— Все готово, Ваше Высочество! — тихо сказал он. — Левый фланг, последняя палатка. Там подлесок. Будем ждать в половине одиннадцатого.

Никса медленно кивнул.

В половине одиннадцатого могло быть уже прохладно, но раньше они бы точно не вырвались из лагеря.

— Дождитесь нас, — не оборачиваясь сказал Саша. — А то мало ли что…

— Не сомневайтесь!

Прозвучала команда:

— Каски долой!

Прочитали «Отче наш».

С флагштока спустили черно-желто-белую «имперку». За время пребывания в лагере Саша уже почти с ней смирился. Не воспринималась она здесь флагом Романовых.

В половине одиннадцатого было уже темно. В небе горели звезды и то и дело вспыхивали росчерки Персеид.

Саша не был вполне уверен в надежности генеральского сна Григория Федоровича Гогеля, однако прихватил гитару, тихонько вышел из палатки и шагнул к палатке Николая. Брат уже ждал его. С корнетом в футляре.

У оконечности лагеря их остановил часовой в возрасте Никсы. Но узнал и взял по козырек. О том, что тут делают в такое время Их Высочества, спросить не посмел.

Под прикрытием подлеска их ждал Мамонтов.

Сашу накрыло давно забытым чувством куража от нарушения дурацких запретов. Также они пили с одноклассниками классе этак в восьмом, потом на выпускном в десятом. Правда, было проще. Всегда находился закуток в школьном подвале между покрытыми пылью старыми партами, где можно было употребить принесенный отважным другом коньяк. И всегда все неизменно сходило с рук. Причем крутая 179-я школа в этом отношении ничуть не отличалась от обычной в спальном районе, где он учился первые восемь лет.

Белеющая в чаще тропинка вела куда-то вправо и вниз. Действительно к позициям Второго кадетского корпуса.

Влажный воздух пах грибами и хвоей. Наконец к нему примешался запах костра и, кажется, шашлыка.

Они вышли к огню, и кадеты приветствовали их вставанием, отданием чести и приглушенным «Ура!»

На углях, точнее на железных опорах чуть над ними, действительно жарились самые настоящие шашлыки. А рядом — картошка в мундире. Около костра стоял котелок.

Дмитрий Скалон подал бутылку красного вина. Этикетка, черно-белая, зато с виноградными гроздьями, рогом изобилия и каллиграфической надписью, не мудрствуя лукаво сообщала, что сие есть молдавское красное столовое вино. И мелким шрифтом: знакомое слово «фетяска».

Да, вино было достаточно плохим для хорошего глинтвейна.

И тут до Саши дошло, что сейчас он попробует то самое дофиллоксерное вино, без ужасного по словам знатоков «лисьего» вкуса.

— Плесните мне немного на пробу, господин Скалон, — попросил Саша.

Вино оказалось самым обычным: фетяска, как фетяска. Наверное, надо было быть профессиональным сомелье, чтобы постичь, что такое «лисий вкус».

Бутылки вылили в котелок, Саша бросил туда несколько шариков черного перца и немного гвоздики. Добавил корицы и меда, повесил на огонь. Запах пошел великолепный.

Дегустация показала, что корицы он, как всегда, переложил. Но народ был доволен.

Занялись шашлыком, который оказался такого вкуса, что Саша решил, что мясо надо готовить исключительно на костре и никак иначе. Впрочем, царских детей едой не особо баловали. Пища всегда была простой и аскетичной.

— Великолепно, — прокомментировал он. — Какой герой замачивал?