Царь-Сторож

Кстати, сейчас, спустя столько лет, я не так уж уверена, что он поддержал бы меня тогда в моем решении убить нашего ребенка. Я даже больше скажу – если б я в тот раз этого не сделала, вообще все могло бы повернуться по-другому…

Монологи его стали краткими, отрывистыми, театральная вычурность жестов – резкой и судорожной. Часто видела я в его лице отчаянную готовность на что-то (может, лучше сказать: отчаявшуюся?..).

В ночные же иллюзорные минуты, когда вдруг казалось, что есть возможность не только телесной близости, я пыталась склонить его на откровенность… просила о чем-нибудь рассказать, поделиться, раскрыться передо мной… но он лишь отшучивался. Никогда ничем сокровенным он со мной не делился. Не испытывал в этом нужды – вот, вероятно, в чем была причина. Мог вести лишь свои пустые актерские разговоры, многословно "вещать". А о главном – никогда, ни слова, во всяком случае – ни слова всерьез. Кстати, я затруднилась бы точно определить: что для него – главное? Стихи? Независимость? Стремление доказать окружающим и самому себе собственную уникальность?

– Мы почти год живем вместе, а ты мне даже стихов своих не читал, – обижалась я.

Он не смеялся, не кричал (повторяю – стал мягче), а просто обнимал меня нежно и снисходительно, целовал в шею, в ухо, и ласково говорил, как ребенку:

– А зачем? Зачем приплетать поэзию в прозу? Ведь наша любовь – это проза…

– Ну ладно, – вздыхала я. – Рассказал бы хоть о своих делах.

– О делах нельзя рассказывать. Дурная примета. Дела надо делать. Они должны быть очевидными… без всяких рассказов.

– Ладно тебе, не умничай… Ну хоть просто – поговори со мной! – взмолилась я. – Поговори со мной, поговори просто, расскажи о том, что тебя мучает, что тебе мешает… ну, пожалуйся на кого-нибудь… я б тебя пожалела… поговори со мной просто, без этих гримас и ужимок, без красивых жестов… поговори со мной просто, по-человечески!..

– Видишь ли, дорогая, – все так же снисходительно сказал он, накручивая на палец мои волосы, – я не верю в подобные задушевные беседы. В них нет смысла. Между мужчиной и женщиной не должно быть задушевных бесед. Женщины не понимают мужских слов, они улавливают только эмоциональный фон разговора… логика на вас не действует, я в этом не раз убеждался. Тем более бессмысленно – спорить с женщиной. Это все равно, что биться с собственной тенью… Ты с ней споришь, кричишь, распинаешься, мечешь перед ней интеллектуальный бисер… а зачем? – ведь она ничего не улавливает, кроме одного: "Ага – мужик сердится! Стоп. В чем моя вина? Где я промахнулась? Как угодить? Как успокоить? Как – победить? Как сожрать его с потрохами, своего ненаглядного?.." – только это фиксируется и мерцает в ваших лукавых извилинах.

– Все не то, не то, не то, – тоскливо шептала я, но не вырывалась из его снисходительных объятий.

Но вот что интересно.

Оставаясь таким же надменным, Валера стал со мной заметно ласковее. Даже произнося циничные афоризмы, даже поддразнивая меня, он все чаще обнаруживал нежность, и все чаще, особенно ночью, сжимая меня в объятиях, судорожно восклицал: "Милая!.. Родная!.. деточка!.."

Я слушала эти его восклицания с изумлением и радостью. Ведь раньше такого не было. Значит, не зря я разбила тогда в кровь свои кулаки, не зря похудела от кошмарных снов… значит – не зря.

А может, просто – я стала более умелой и разнообразной в любовных делах?

Нет, без шуток, – я с тихой радостью начинала убеждаться: он привыкает ко мне, он уже почти мой… он пока еще по инерции сопротивляется, но уже мой… мой… мой.

И душа моя таяла от блаженства, когда Валера, устав от любви, не засыпал сразу как раньше, а долго еще ласкал, гладил меня, нежно целовал мои груди, щекоча языком соски, целовал живот, бедра, целовал то самое… самое сокровенное место… самое стыдное и стыдливое… целовал и шептал:

– Вот мой рай!.. а ты еще спрашивала, что такое рай… помнишь? – вот же он, мой рай!

А потом добавлял чуть насмешливо:

– Кстати, и ад – тоже там…

Я не знала, что ответить на эти слова.

А в трезвые минуты он снова бывал раздражителен, груб.

…Иногда мне казалось, что он – никакая не сложная личность, а просто – неудачник, опять же – выражаясь его языком – простой советский неудачник, который отыгрывается на своих близких, вымещая на них всю свою неудовлетворенность, ущербность, обиду, зависть. Домашний деспот, так сказать.

Талантлив ли он?.. – сейчас я в этом не сомневаюсь, а тогда, в семьдесят пятом, сомнения возникали все чаще.

Глава тринадцатая

О том, что было дальше, я не могу рассказывать спокойно и подробно. Чем ближе к концу, тем "горячее", тем больнее, тем труднее для сердца, тем невыносимее.

В памяти мелькают обрывки, клочки фраз, эпизоды, кадры.

Больно.

А ведь тогда, в семьдесят пятом, все можно было расценить, как долгожданную улыбку судьбы, как сказочный подарок, волшебный сюрприз, лотерейный выигрыш.

Так оно, кстати, и было.

Расскажу вкратце.

Осенью в Кырске прошел семинар молодых литераторов Сибири и Дальнего Востока. На семинаре присутствовали в качестве руководителей разные "киты" из Москвы, в частности – знаменитый поэт Г. С.