Цареградский оборотень

Крепкая чужая рука отпустила княжича. Он хотел было повернуться и лечь поудобнее, но опять подкатила внутри, давя грудь, кислая горечь, и тогда малой снова, уже сам, прижался до боли виском к тверди и стал лежать неподвижно, решив вытерпеть до конца.

Та чужая рука, принадлежавшая хозяину корабля, ромейскому навклеру, научила княжича хорошему средству против страха и против чужой силы, какую нельзя ничем превозмочь. Княжич потом не раз прижимался так виском к холодному порфиру дворцовых колонн, к мозаике полов и даже к узкой глади меча...

Межа оборвалась перед глазами Стимара, словно пересохшая пуповина, и он замер, внезапно поняв свою ошибку. Как только родичи увидели тень волкодлака, сразу надо было прижаться к родной земле, изо всех прижаться к ней виском, как тогда, в бурю, к тонкой тверди, отделявшей его от бездны -- и морок схлынул бы сам, как та невыносимая тошнота.

На родной земле надо было сделать так же, как научила чужая рука в страшной тьме вод.

На корабле княжичу снилось, что он, весь продрогший и обветренный на открытом холме, наконец дождался отца. Князь-воевода вернулся с Поля, надвинулся на сына конем и поднял последыша к себе в седло. Теперь они были вместе, и конь пошел рысью.

Никто, однако, не встречал князя -- только он, последыш. Никого он не видел вокруг, и град куда -то пропал, а уже опускались сумерки. Он хотел спросить отца, куда они едут и почему нет родичей, но боялся.

И вдруг он увидел, кто под копытами коня вовсе не земля, а бугристые тучи, поэтому-то и качает их так сильно из стороны в сторону. И княжич растерялся: как же теперь они спустятся к граду и к родичам с такой высоты. Отец знал, но малой снова побоялся спросить его.

И вот впереди черной стеной пророс из туч дремучий лес, тоже шумевший и качавшийся во все стороны.

Они углубились во тьму и вскоре подъехали к Дружинному Дому. Не горел во дворе костер, и не было там никакого Перуна-столпа. Здесь, на туче, отец сам себе был силой, богом-столпом.

Отец пошел к Дому, а сыну запретил.

Тогда последыш, уже не страшась тьмы, обежал Дом с другой стороны, зная, что там есть щелка, проточенная его братьями, в которую можно все увидеть.

И он увидел яркий золотой свет и огромный круглый живот, по которому струились и стекали рекой, закрывая лоно, золотые волосы.

А потом он увидел обнаженную руку отца, поднимавшую меч над переполненной утробой. Княжич весь похолодел. Он догадался, что только таким ударом отец сможет раскрыть небо и тогда они оба попадут вниз на землю, их понесет поток дождя.

Он закрыл глаза, боясь смотреть.

Тьма треснула, как льдина. Княжич сжался весь, готовый падать с небес на землю вместе с дождем -- и очнулся.

Золотые нити-волосы пронизывали тесный мрак. Корабль покинул бурю и теперь мерно покачивался на дне тишины.

Княжич судорожно поднялся, и жесткое суконное покрывало сползло с него вниз, на мутно поблескивавшие лужицы.

Он соскочил со скамеечки и поспешил спастись из последней, маленькой тьмы.

Не чувствуя в себе никакого веса, без всякой боли ударясь об острые углы и отскакивая от них, хватаясь за скользкие предметы и бессильно застревая между ними, он долго пробирался к дверце.

Вдруг ослепительное лезвие света сверкнуло в глазах -- и лазоревая пустота подхватила княжича волной, вынесла из промокшей каморки и понесла прочь с корабля. Таким чистым было Солнце, так ясны были и покойно дышали вокруг бескрайние воды, что совсем не страшно стало поддаться им и забыть о спасительной руке. Такая теплая и ласковая волна могла унести только в ирий. Какая-то темная веревка тянулась к кораблю, ставшему теперь всего лишь соринкой в зенице лазурно ликующих вод. Княжич ожидал, что эту веревку вот-вот обрежут и отпустят его навсегда. Но опять появилась белая, несильная рука. Она ухватила за веревку -- княжич очнулся и, щурясь от боли в глазах, огляделся вокруг.

Сначала он увидел другую -- темную и жилистую -- руку, принадлежавшую навклеру, хозяину корабля. Она неспешно поднялась и провела по седой стерне, покрывавшей его бронзовый череп, а над черепом вились и тонко щебетали крошечные морские ласточки. Его крупные, редкие зубы плясали от радости в широко улыбавшемся рте: корабль был спасен.

Агатон стоял рядом с навклером и держался за веревку, тянувшуюся к мачте. Казалось, если он отпустит ее, то сразу упадет. Та белая рука безо всяких жил была, конечно же, его.

-- Буря кончилась,-- тихо проговорил он и добавил что-то на своем, ромейском наречии, которого княжич еще не разумел; так он послал свои слова в будущее, слова, бесполезно обогнавшие хазарских вестовых голубей: -- Да благословит тебя Господь, мальчик, юный каган. Пусть эта буря будет самой опасной в твоей жизни, ибо, полагаю, если бы тебя не было с нами, кто бы теперь благодарил Бога за свое спасение?

Ромей Агатон, человек с круглым незлым лицом, ошибся и умер на рассвете следующего дня.

Он мало поднимался накануне, в тот первый, самый чистый день после бури, а когда вставал и переходил с места на место, то одной рукой держался за веревки, а другую прижимал к боку и морщился.