Цареградский оборотень. Книга первая

«Из рода в род привыкли храбро мечом махать, да всякого куста боятся, — подумал о своих по-ромейски княжич. — Во всякой луже для них бог, во всяком тумане — темная сила… А меня крест хранит. Теперь всякому докажи, что не покойник. А ведь спроваживали не по моей воле — как хоронили. Родова… Чего ж хотят?»

— Верно, Брога, ты первым признал, — сказал он и положил руку на плечо воину; тот собрал силы и не дрогнул. — Вижу и свое, потаенное. Только ныне сразу сказать не могу… Но придет день — скажу. Тебе первому и скажу.

«И как сказать — еще не знаю. Разве скажешь сразу, как кир Адриан учил говорить? Так вот, как рожном ткнуть — нет никаких ваших богов, а только одна темная сила, дьяволом как блазно и насылаемая. И в туче громовой нет никакого бога, а та же сила тяжкая без души и разумения, и можно заговорить ее и даже устрашиться ее не великий грех, а только почитать эту силу, будто князя живого, да кланяться ей — если по истине, то так же зазорно, как кланяться безродному степняку или броднику[23]. Оттого-то, от поклонов этих и водятся колдуны по свету, от поклонов рабских набираются черной силы, которой живого нетрудно согнуть и ослепить, как мертвого.»

— Вот, княжич, теперь-то и глядишь ты на меня… будто слепой волхв, — тихим голосом выговорил воин.

— Польстил, Брога, — с усмешкой отозвался княжич. — Нынче же проверим по-твоему. Вспомни-ка, где-то тут у тебя ближайшая осина стоит.

И воин под рукою княжича как будто врос в землю разом на целую пядь. Колени у него ослабли.

— Помилуй, княжич! — еще тише выговорил он. — Так ведь только мертвеца заложного…

— Неволить не стану, если далеко ходить, — поспешил ответить сын туровского князя, и, теперь уже сам вздохнув с облегчением, безо всякого труда вытащил воина из земли. — А твой, который не заложный, а засапожный, верно, ближе осины. Достань.

Слобожане всегда хвалились своими высокими, почти до колен, остроносыми сапогами из мягкой кожи, подсмотренными у варягов. За голенищами своих сапог держали узкие и длинные ножики, обернутые берестой.

Воин достал свой и протянул черенком вперед.

— Сам проверишь, Брога, сам. — Не убирая правой руки с плеча воина, княжич левой отпустил тесьму на правом запястье и оттянул рукав до локтя. — Хорошо точил, Брога?

— Добро, княжич, — кивнул воин, глядя на его жилы и на знакомый, ныне уже еле заметный рубец. — Еще не портил. Знак вижу… иного не нужно.

— Режь Брога. Режь, как тогда. Режь ныне прямо по нашему знаку.

— Велишь, княжич?

— Велю, как своему молодшему.

Брога, быстро облизав лезвие с обеих сторон, скользнул им по старому рубцу и сразу перехватил нож в левую руку, чтобы правую подставить под разрез.

Кровь часто закапала на его ладонь.

— Какова, Брога?

— Живая, — ответил воин. — Тепла.

— Попробуй.

Тогда воин, сжав руку в кулак, подставил под алую капель тыльную сторону кисти и, немного подождав, своим быстрым собачьим языком принялся слизывать княжескую кровь. И пока собирал он кровь, пятилась его кобыла, толкая задом жеребенка, а от сырой травы у ног воина начал подниматься пар.

— Живая, — шумно вздохнув, радостно изрек воин. — Солона… Нынче же силы прибавится у меня, княжич, девать станет не ведомо куда. Только к тебе на службу идти… хоть смердом… или уж бродником на Дикое Поле[24], если к себе не возьмешь.

Глаза его стали блестеть, как у охотничьей собаки, втягивающей ноздрями жизнь только что задавленного ею зверя.

— Возьму не глядя, Брога, — радостно ответил и княжич, отирая кровь другой рукой безо всякой жалости о потерянной силе. — А теперь дай мне слободского хлеба, свою силу восполнить.

В два счета воин успел сбегать до перелеска и принести оттуда, уже во рту, разжеванный лист подорожника. Сам же прилепил его к руке княжича. Потом достал из седельной сумы ячменную лепешку и разломил пополам, как и велел ему старший побратим.

Они сели на том же месте, посреди луга, и княжич, начав трапезу, вопросил воина:

— Реки, Брога, едят ли покойники хлеб посреди дня?

— Не слыхано такого, — отвечал тот.

Он хотел было предложить княжичу заново смешать свою слободскую кровь с его Туровой кровью, как первый раз они сделали тогда, за холмами и лесами девяти минувших лет — в ту весну, когда Брога вытащил княжича из полыньи. Хотеть-хотел, но поостерегся.

В те давние времена им было еще далеко до совершенных лет, и побратимство не могло считаться истинным. И сам князь-воевода Хорог, когда узнал, что делалось у полыньи и на берегу, отрек детское побратимство, хотя и вынул из своего ларя за спасение сына всей Слободе по куне на дым[25]. Тогда оба были малыми щенками, и княжич первым предложил побратимство…

Воин заметил, что жеваный лист отпал от руки княжего сына, словно сытая пиявка, и кровь снова закапала — то на его порты, то на траву. Земля же тут была Слободская, не Турова.

— Гляди, истекает, княжич, — указал он. — Оберечься бы.

— Сама станет, — отказался княжич от нужного оберега. — Собаку бы сюда. Живо затянуло бы.