Цареградский оборотень. Книга первая

— Видно, не все тебе ведомо, князь Переславич, — сказал Стимар, примерив для рта ячейку в сети пошире. — Неведома тебе моя клятва. Поклялся я своему Богу до заката уйти на полдень за все межи.

— И на твою клятву пустое ухо у нас нашлось, — не моргнув своими зрячими бельмами, довольно сообщил вятич. — Ведаем клятву. До заката, если скакать во всю прыть, окажется дальше, чем до самой последней межи. Успеешь, Туров, покняжить в вволю. Да и долг отдашь. Радимичи Лучиновы, злодеи, на тебя руку подняли, а мы эту руку отвели да обрубили, успели — если не по плечо, так хоть по локоть. Значит, жизнь сохранили тебе. А за твою жизнь — велика вира.

«И этот в ту же дудку дудит!»- обозлился в сети княжич и от злости как будто отяжелел: треснули прочие распорки и опустился он еще ниже. Теперь князь со своего коня уже мог дотянуться до него — если не рукой, то мечом запросто.

— Лучиновы тоже долгом попрекали, — насупился Стимар.

— Злодеи, они и есть злодеи, — завел свое вятич. — Лучиновы хотели твое семя забрать, а твою кровь вроде помоев на межу слить. Хотели погубить твою силу. Старый Богит не желал губить твою силу. От Велесовой ямы ты, Туров, прямо в ирий ступил бы, а из Лучинова кремника утек бы кровью по норам кротовым. Так бы до конца века по тем норам и ползал бы и про свет забыл бы.

— А ты иное замыслил, Переславич? — спросил, как мечом пригрозил Стимар.

Конь вятича и ухом не повел.

— Замыслил так, чтобы стать тебе, Туров, нашему роду истинной опорой до скончания века и княжить всей землею, коли у нас до заката покняжишь, — грозно отвечал князь, и от его голоса закачались сети и закачался в них, как спелое яблоко на ветке, Стимар. — А откажешься княжить, так и всем иным родам твою силу не оставим. Боязно самим будет.

«Осталась, Брога, в запасе только твоя хитрость, — только и вздохнул Стимар. — Моя уже истощилась. Да и вежу ты выбрал неподходящую, недоросшую…»

Он стал вертеться в сети, уже от отчаяния ища глазами какую-нибудь последнюю лазейку, да только застрял головой в прорванной ячее, захлестнул шею и стал задыхаться.

Вятичи, лесной народец, белками взмыли по деревьям, вмиг пообрезали все веревки, и Стимар упал на руки Переславичей, как на мягкий стог.

— Делать нечего, — признал он. — Княжить так княжить.

В тот же миг утонул он весь в чужих руках, и те бесчисленные руки принялись обирать с него обрезки сетей, а потом, — будто шелуху, саму одежду. Еще недолго княжич против своей воли вертелся в руках вятичей голым, как очищенное зерно. Но те тут же принялись вновь облекать его в одежды и препоясывать звоном своих бубенцов. Не успел Стимар опомниться, как уже появился из чужих рук на свет в княжеской одежде рода Переславичей и очутился в княжеском седле, еще теплом от чужой плоти.

Князь сам повел под уздцы своего жеребца, на котором теперь восседал Туров, и повел он его на полночь, в сторону своего града, мимо разоренного кремника коварных радимичей. А северец по дороге стал потихоньку привыкать к звону вятичских бубенцов.

Плодовитый и потому многочисленный род Переславичей уже не первый век носил везде, где можно повесить, те шарики-бубенцы в память о своем предке, которому старший брат по совету одного мудрого чужестранца отрезал по корень язык для того, чтобы род сделался древнее, чем был изначально.

Тот чужестранец, переступив межи, объявил Переславичам, что пришел в их земли из далекой страны Персиндии, из-за гор, не отличимых по синеве от неба с западной стороны и насквозь прозрачных с востока, по какой причине об них с той стороны часто разбивались птицы. Сам по себе инородец запомнился вятичам тем, что носил бороду длиною в руку, причем до локтя та борода казалась седою и редкой, от локтя до пальцев — черной и густой, а в конце, на длину ногтя, — светлой и пушистой, как первые волосы на голове младенца. Он и постригал свою бороду ножницами из павлиньих клювов одновременно с ногтями, утверждая, что таким образом отстригает от бороды постоянно растущее с годами младенческое невежество, а ведь оно, у каждого человека прорастая в разум, в конце концов дает последний, совсем не пригодный к пище урожай жизни, именуемый старостью.

Каждую неделю он сжигал свои ногти и волосы на костре из сандаловых дров, которые возил с собой по всему свету, после чего бросал горящие головни в чан с водою. Ватичи обступали чан и видели, что головни не гаснут, а продолжают тлеть на дне и мерцать яркими огоньками. Вода оставалась холодной и прозрачной, но с нее поднимался густой благовонный дым.