Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба

Выпроводив крутых «буревестников», Богров полагал счеты с прежними товарищами поконченными. Но в июле он получил заказное письмо из Парижа, подписанное четырьмя «буревестниками». В крайне враждебном тоне от него требовали ответа по поводу ряда провалов за несколько лет. А в августе к нему явился еще один старый знакомый, «Степа». Подлинное его имя Богров не знал или утаил на допросе, зато сообщил о нем некоторые подробности. «Степа» был отпетый террорист. Однажды, идя выполнять какой-то подготовленный террористический акт, он увидел, как на улице офицер распекает солдата, не отдавшего ему чести. Душа «Степы» взыграла, и он тут же разрядил в офицера свой браунинг. С каторги ему удалось бежать, и он, без копейки денег, появился в Киеве. Тогда-то (в 1908 году) и познакомился с ним Богров. В Охранное отделение не донес, а дал ему восемь рублей и адрес конспиративной квартиры в Черкассах. Оттуда «Степе» удалось выехать заграницу. Теперь он явился в ином качестве. Он сообщил, что в Париже над Богровым состоялся партийный суд, его провокаторская роль была полностью изобличена. Листовка с изложением данных о его предательстве в ближайшее время будет распространена всюду, где он бывает, — в коллегии присяжных поверенных, в суде, в университете. От него отшатнутся, как от прокаженного. А следом за тем он будет убит, ибо ему вынесен смертный приговор. Но ему оставлен шанс — «реабилитировать» себя террористическим актом.

Желательной жертвой «Степа» назвал начальника Киевского охранного отделения Кулябко, но добавил, что, поскольку в конце августа в Киев съедутся двор и правительство, то появится «богатый выбор». Окончательный срок для «реабилитации» — 5 сентября[168].

Арестованного Богрова допрашивали четыре раза. Три допроса были сняты до суда: 1, 2 и 4 сентября. Столыпин был еще жив, так что Богров обвинялся «в нанесении опасных поранений с целью лишения жизни». Это давало ему маленький шанс избежать смертного приговора.

Богров умел лгать, поэтому его показания не могут не вызывать недоверия. Но даже протоколы трех досудебных допросов не обнаруживают ни малейшей попытки с его стороны смягчить свою вину и облегчить свою участь. Если он был не вполне искренен, то, только в том, что изображал из себя идейного революционера.

Мотивы своего преступления он на втором допросе объяснил так:

«Я решил убить министра Столыпина, так как я считал его главным виновником реакции и находил, что его деятельность для блага народа очень вредна»[169].

Примерно так же, как мы помним, он объяснял свое намерение в разговоре с П. Лятковским. Высказывал ли он свои сокровенные убеждения или только озвучивал стереотипные мнения революционной среды, этого мы не знаем.

После третьего допроса — самого короткого и ничего к первым двум не добавившего — следствие было закончено.

Столыпин умер 5 сентября, военный суд состоялся 9-го. Судили уже за убийство, смертный приговор был обеспечен.

Что именно говорил Богров на суде, навсегда останется тайной: стенограмма либо не велась, либо была уничтожена. Но вскрылись неожиданные обстоятельства, что заставило жандармского подполковника Иванова 10 сентября еще раз допросить Богрова. Тот уже был приговорен к повешению и отказался подавать ходатайство о помиловании.

Похоже, что на допросе после суда, когда все было решено окончательно и бесповоротно, у него уже не было сил доиграть роль «пламенного революционера». Тогда он и рассказал о визите Лятковского, затем — «Васи» с безымянным товарищем и, наконец, «Степы» со смертным приговором и предложением «реабилитироваться».

О том, почему его выбор пал на Столыпина, он теперь объяснил иначе:

«Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал [т. е. видел и мог узнать в лицо], отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики»[170].

Любопытно приложение к протоколу второго допроса Богрова. Оно подписано прокурорами Чаплинским и Брандорфом и следователем Фененко, которые его допрашивали. В нем излагалась неподписанная часть показаний Богрова, где он, «между прочим упомянул, что у него возникла мысль совершить покушение на жизнь государя, но была оставлена из боязни вызвать еврейский погром. Он, как еврей, не считал себя вправе совершить такое деяние, которое вообще могло бы навлечь на евреев подобное последствие и вызвать стеснения их прав»[171].

Тут же объясняется, почему Богров потребовал исключить это место из своих показаний. По его словам, он хотел, чтобы его дела поощряли революционно настроенных юношей, в том числе и евреев, на новые террористические акты, и не хотел, чтобы его слова их от этого удерживали. Разумеется, то была та же игра в «пламенного революционера». Того, что убийство премьера Столыпина не отзовется еврейским погромом, он предвидеть не мог.