Царевна Волхова

- А, ну да! Мы про воду с тобой говорили: что в беду как в воду можно нырнуть... так вот. Эти гениальные мужики, они как раз о воде говорили. О море. Об океане. И Бессон сказал, что его напугал фильм Спилберга ""Челюсти", не потому испугал, что страшный, а из-за моря... что Спилберг застращал людей морем, показал его как стихию злых сил! И Бессону стало за море обидно, потому что для него это стихия родная, добрая. У него не было в детстве друзей, потому что жили они с отцом на острове, в Греции, и единственным другом его был осьминог. Он его приручил. И вода была единственным местом на свете, где у него были друзья. Вот. А Спилберг - он моря боится, потому что в детстве чуть не захлебнулся, когда его накрыло волной. Его отец тогда на руках не удержал - выронил. Случайно. Во-о-от. И фильм свой он снял, как бы это сказать... ну, о том, что стихия - это страшная сила, и она предает человека. Так примерно в общих чертах.

- И что же?

- А то, что один снимает фильм, где море доброе - "Голубую бездну" снимает Бессон, а другой, где оно злое, - Спилберг - свои знаменитые "Челюсти". И теперь существуют как бы два взгляда на море - на эту жизнь. Два, понимаешь! Один - добрый, другой - злой!

- И что ты этим хочешь сказать? - спросила Тася, хотя она, кажется, начала его понимать.

- Я? Что человек захотел подарить людям свое доброе море, и он его подарил! Что любовь свою можно передать людям. А самое главное то, что море не доброе и не злое - оно разное. Кого - топит, а кого - кормит. Это мир! И нам его - принимать. Или не принимать - это уж как у кого душа сдюжит. Только душу - её можно самому править: растить, крепить... молиться за нее... Или - пустить под откос! Это наше, исконно русское: эдак с песней, да очертя голову в омут, а там хоть трава не расти! А моря - его не надо бояться. И жизни - не надо.

- Это как же? Легко сказать...

- А так. Страх свой - его изжить можно. И мне кажется, что Спилберг свой страх изжил. Когда "Челюсти" снял. Это я точно тебе говорю!

- А ты сам, что, совсем ничего не боишься?

- Почему же, боюсь. За тебя вот боюсь, это куда ж годится так пить-то?

- Перестань! - она снова вспыхнула, хотела нагрубить ему, гадостей наговорить, но сдержалась. - Ты что, сам не видишь, что я и сама этого страх как боюсь! Я вообще жизни боюсь! Не понимаю я Вася, зачем... зачем этот страх? Зачем Бог попускает такую боль. Вот как с детьми моими... Им-то за что?

- А, ты про это... А может, это искупление? Может, ты всем этим какой-то грех предков своих искупаешь? Ты и дети твои... Вообще, по-моему, боль - искупление. За грехи болью мы платим, страданием. За свои грехи, и отцов, и праотцев - всего рода. Но помни, помни всегда, что Христос все грехи наши искупил крестной мукой своей. Все! А потому нам бояться больше и нечего! Надо нам Ему помогать - дело делать, да со светлой душой. И с верой. Он от нас этой помощи ждет, потому как по сей день идет великая битва - битва добра и зла. А она - не нами придумана. И не нашего ума дело вопить: отчего, да за что? Почему? Наше дело - свой страх побеждать. И без страха к Богу идти. Ну... утомил я тебя.

Он встал. Тася тоже вскочила и вцепилась в руку его как в спасательный круг.

- Васенька, погоди! Я... тебе одну вещь хотела сказать.

- Ну? - он снова уселся, поглаживая свою колючую бороду.

- Понимаешь... у меня видения, галлюцинации. Зверь ко мне ходит, со мной сидит. Жуткий зверь! И глаза у него человечьи.

- И давно это началось?

- Еще в Москве.

- А скажи, - он задумался, на неё не глядел и все щипал и тер свою бороду. - Скажи-ка мне вот что. Как думаешь, связано это как-то с тем, о чем ты мне рассказала, со сном, в котором бабушка просила тебя разыскать могилу отца?

- Ну... не знаю. Он стал появляться... ну, перед тем, что с Элей и Сеней случилось. Не знаю я, Васенька, ничего. Только мне очень страшно!

- Э, ты, воробышек, не робей! Не такое в жизни бывало... С этим мы разберемся. Но мне кажется, что связан он - этот зверь, с твоим сном. И ещё кое с чем.

- А с чем? Ну скажи, не мучай меня!

- А вот про это я расскажу тебе завтра. Если ты с детьми ко мне в гости придешь. Придешь?

- Ну, не знаю... приду. Вась, понимаешь, я уж не знаю, что думать. Я как у местных про дом наш начинаю расспрашивать, все только глаза отводят. Мнутся, отшучиваются или вспоминают, что картошка в печи подгорит. Как сговорились - никто ничего рассказать не хочет: кто здесь жил, почему дом так долго пустой стоял... И что стало с хозяевами... И Елена Сергеевна, та женщина, которая дом этот нам завещала, - она же Эле в письме написала, что сама здесь никогда не жила. И дома этого в глаза не видала. Откуда же он у нее? И только одна баба Галя что-то мне пробормотала: дескать дом этот проклятый и что-то жуткое связано с ним. Вроде как семья, которая жила тут, пропала... Совсем, без следа!

- Ну, ты больше бабу Галю слушай! Небось, поддатая была?

- Да в общем, было немного.