Царевны

— Ловко ты это придумала! — смеется тихонечко царевна. — Ну, а каково там на реке-то?

— Лед синий-синий сделался. Вода под ним заходила. Скоро щуке просыпаться время придет. Хвостом она всегда первую трещину во льду пробивает. Хлынет туда вода — и готово дело. Лед в обе стороны так и расскочится.

— Не видала ли птицы заморской?

— Птица заморская еще только-только в путь тронулась.

— А тебе про то кто сказывал?

— Сама узнала, — с гордостью ответила Орька. — Перепелки в клетке нахохлились, перо терять стали, корм плоха клюют. Это у них от тоски.

— От какой такой тоски?

— Экая непонятная! Домашняя птица подневольна и всегда затоскует, когда вольную вдруг почует. Зимушку-то вольные где зимовали? У моря теплого, в лукоморьях зеленых. А наши — в клетках да за прутиками железными. Те прилетят, в деревах раз листавшихся, по кустарничкам да в полях гнезда вить станут… А тем в клетках-то каково?

Загорелись глаза у Федосьюшки.

— Орька, голубушка! — мысли своей нежданной радуясь, звонко заговорила она. — Как придет Благовещенье, из клеток мы птичек всех повыпустим. Пускай и они вольными станут.

— Пускай воли отведают! Осенью с птицами заморскими вместе в теплые края полетят, — задумчиво, подняв к потолку большие глаза, проговорила Орька и вдруг вся заволновалась — Ох, кабы крылья мне! И я бы полетела.

Грусть птицы подневольной, когда она свободную чует, на Орьку надвинулась. Как перепелка в клетке между прутиками железными вдруг забьется, так и она заметалась между столбиков у кровати точеных.

— По дорожкам, весной замуравленным, люблю я босыми ногами ступать… Первый дождичек не пропустить бы мне нынче! Умываться дождевою водою люблю…

И замолчала, голову опустив.

— Подушку свою бери, — уныло проговорила она. — Спать захотелось.

Сунула, на Федосьюшку не глядя, ей подушку красную, телогрею ухватила. Придержать ее царевна не успела, Орька уже на войлок соскочила. Легла, свернулась в комочек, душегреей с головой укрылась.

Пытала ее окликать царевна. Не отозвалась Орька.

28

Пост подошел. Как и пришел — не приметили. Масленицы словно и не было. Печаль по усопшем царе туманом нерассеянным дворец заволакивала. Неприметно и тихо, без веселья обычного, масленичные дни прошли.

Под великопостный заунывный благовест поднимаются в тереме царевны. Недавний звон печали великой невольно им вспоминается, больше обычного к молению тянет. То в той, то в другой сенной церковушке сестрицы обедни и вечерни простаивают.

Ирине Михайловне все недужится, так она слуховую трубу из своих покоев в ближнюю к ней церковь Екатерины Великомученицы провела. Сидит у себя, а все службы слушает.

По всем церквам по очереди царевны ходят, не заглядывают только в одну — Рождества Богородицы. Там Наталья Кирилловна молельщица постоянная.

Вторые сорочины вдова неутешная правит. Всякий день у нее обедня заупокойная. В покоях либо нищим кормы поминальные, либо своеручная милостыни раздача. Все в память усопшего. Все деньги свободные раздает не жалея Наталья Кирилловна. С падчерицами она не встречается. Теперь у них все отдельное, у каждой свое. Не хозяйка больше над теремами Наталья Кирилловна. Ирина Михайловна, как и во времена вдовства Алексея Михайловича, за старшую идет, но царевны чаще всего у Софьи или, вернее, ни у кого ни о чем не спрашиваются. Куда им вздумается, куда захочется — туда и идут. Сундуки, скрыни, ларцы сами открывать приказывают, роются в них, что положено — разглядывают, что приглянется — отбирают. На большее самовольство не идут пока. До времени, с непривычки, и этою волею много утешены.

Одна Федосьюшка у себя в тереме крепче прежнего засела. В последний раз в Прощеное воскресенье она выходила. Попрощалась с сестрицами, с ними вместе у теток да у Иванушки побывала. Хотели царевны к царице пройти. Недужной сказалась Наталья Кирилловна. Тогда Софья их всех к Федору Алексеевичу провела.

На государском своем месте, в кресле с орлами золочеными, молодой царь сестер принимал. Бледно и болезненно у него лицо было, но в глазах у выздоравливающего уже пробуждалась жизнь. Улыбаясь сестрицам улыбкою приветною, он трижды поцеловался с каждой.

Рядом с ним, на столе, накрытом браною скатертью, лежал на блюде серебряном нарезанный ломтями калач, а кругом стояли горшочки патоки с имбирем, горшочки мазули с шафраном и большие шишки кедровые.

— Захотелось, сестрицы, мне самому вас «укругами велик опостными» наделить, — сказал молодой царь и, принимая из рук мамушки сласти, стал раздавать их царевнам по очереди.

— Благодаря Господу и сестрицыным заботам непрестанным, полегчало мне нынче, — говорил он с легкой одышкой и ласково поглядывал на Софью. — Спасибо тебе, сестрица любимая! И вам всем спасибо за неоставление ваше. Спасибо, что пришли ко мне.

Софья, не спускавшая с брата внимательных и зорких глаз, подметила, что он порядком утомился, и незаметно шепнула Марфиньке, чтобы она с собою сестриц увела.