Цари и скитальцы

Михайло Колычев, вернувшись из Литвы, со смехом рассказал своему родичу и благодетелю подробности. В погоню за любимым королём бросились паны сенаторы. Кричали, возмущались: «То не король, ему бы только вольту танцевать!» Вольта — канкан шестнадцатого века. Крестьяне, люди грубые, отыгрались на королевском секретаре Пибраке. Тот поджидал Генриха в часовне, но беглый король в заполохе проскакал мимо. Пибрак бросился в лес, попал в болото. Крестьяне стали его гонять камнями, как подстреленную утку. Через пятнадцать часов референдарий Чарнковский воротился из неудачной погони и выручил секретаря.

В Польше восстановилось мутное бескоролевье. Литва всё больше утверждалась в своём враждебном отношении к полякам. Всплыли обиды Унии. Генриху вновь назначили вернуться к осени. Никто не верил в возвращение.

Теперь из претендентов на престол остались Эрнест Австрийский и Иван Васильевич либо царевич Фёдор.

Нагой притих. И настроение у государя заметно изменилось. Как всякий страстный человек, он загорелся новой возможностью одним ударом разрешить множество трудностей, в том числе — затянувшуюся войну в Ливонии и даже спор с поляками о Киеве. Он словно впервые осознал выгоды, открывавшиеся перед ним с избранием на краковский престол. С жестокой улыбкой он сказал Умному, что уж теперь-то он достанет князя Курбского — не топором, так словом, ибо «Ондрюшке более нечего ответить».

На совещании с Андреем Яковлевичем Щелкаловым решили вслед за Ельчаниновым послать в Литву Давыдова с тайным поручением: действовать против австрийской и католической партий, не жалеть денег и подарков.

Двенадцатого августа был местнический суд. Царь выдал Дмитрия Ивановича Годунова Умному-Колычеву головой.

Обычай требовал, чтобы Годунов явился на подворье Колычева пешком и ждал решения своей судьбы. Василий Иванович сам его встретил и повёл пить мировую чару.

Другим ударом по Годуновым была женитьба государя на Васильчиковой.

Что есть свадьба? Красочный обряд для любопытного народа. Таинственная суета вокруг постельного белья. Молитва на сожитие, вместо обычного венчания данная государю Василием Бородатым, священником церкви Покрова-на-рву.

Но для людей, вхожих в высокие хоромы, важней всего на свадьбе подсчёт фамилий в поезде.

На девятнадцать Колычевых и шесть Васильчиковых пришлось всего двое Годуновых и двое Бельских. Дмитрий Иванович с большим трудом приписал своих людей к государевой постели: её оберегали Фай Яхонтов, Захарий Лишнего сын Хлопов и Нехороший Хлопов. В мыльне достигли боевого равновесия: с женихом парились Борис Годунов, Богдан Бельский, Никита Васильчиков и Фёдор Старой.

Василий Иванович Умной сидел за большим столом напротив княгини Тулуповой. Дмитрий Иванович Годунов — за кривым столом, рядом с Шуйским.

Годуновы взяли своё на царевиче Фёдоре. Он был у них на береженье и воспитании. Сестра Бориса Ксения благоприятно влияла на уродованого умом царевича. На свадьбе Фёдор сам рассаживал гостей и не сбивался на юродство. «Не диво, — заметил государь, — здравого от природы отрока наставить; ты воспитай убогого». Его высказывание поняли как похвалу Годуновым в ущерб Романовым.

Филон Кмита — Остафию Воловичу: «Ясновельможный пане Троцкий, пане мой милостивый! Дошли ми писание вашей милости и через служебника моего Зуба о отъеханье господарском. Дивны суть судьбы божии! Мы от ворот, а он дырою вон. Не слыхано от веку, штобы хто слепорожденну отворил очи; так и помазаннику божию тым способом от подданных своих уехати!»

«Наказная память» Приказа посольских и тайных дел.

«Септемврия в 14 день... По государеву царёву и великого князя Ивана Васильевича всея России указу память Олеше Неупокою сыну Дуплеву. Как к тебе ся наша грамота придёт, и ты тотчас бы ехал с Петром Давыдовым для государева дела в Литовское государство и делали б есте о своём по наказу вопче и меж себя не рознились. А слушал бы еси Петра, и государево дело было бы у вас тайно, и ни с кем бы есте ни с русскими людьми ни с иноземцами об нем не разговаривали. А государева жалованья отпущено тебе с Петром 50 рублёв...»

7

Фиолетовая пашня на закате напоминала рытый испанский бархат. Она лежала на выпуклом склоне речной долины, вздымавшемся к водоразделу. Образ пашни-горы что-то невнятное, но важное навеял Венедикту Борисовичу: Синай, Голгофа?

Возле лесной опушки, над оврагом, мужик додирал борозды стёртыми сошниками.

   — Бог на помочь, — пожелал Колычев, отпуская поводья.

Конь, натрудивший копыта на рытвинах, охотно остановился. Мужик поклонился не спеша.

   — Всё вспахал?

   — Всё, осундарь. Господь дал погоду.

   — С урожая, гляди, подымешься.

Мужик осторожно перекрестился. Он не любил болтать о сокровенном.