Цари и скитальцы

Венедикт Борисович понимал: до Колычевых здесь установилась равномерность дворянской бедности, возросшей на крестьянской нищете. Он, Венедикт Борисович, захотел воздвигнуть вертоград труда и изобилия. Надежды его были, возможно, нереальны — слово «утопия» тогда уже было написано, — но они вносили зависть и избирательное разорение в дворянскую среду. Крестьян на всех не хватит. Раньше их было мало у всех, теперь у Венедикта Борисовича появятся излишки за счёт других.

Самый приличный из гостей, седой, болезненный пятидесятилетний человек, проговорил не зло, но горько:

   — Я бы и сам направил соху да разодрал пашню. Мы из псарей, посажены на землю великим князем лет семьдесят назад и вписаны в Поганую книгу... — (Поганой книгой старое новгородское дворянство именовало списки слуг, которым великий князь раздарил земли новгородских бояр после присоединения Новгорода к Москве). — Да некогда пахать! Уже на смотр зовут, а там — то ли Смоленск, то ли Ока. Что я без мужиков?

   — Был бы ты с мужиками милостив, — наставительно возразил Венедикт Борисович, — они бы не ушли ко мне. Обжитой дом бросать — не мёд.

   — Мне, кроме них, стричь некого.

Бессмысленный, ненужный затянулся разговор. В России всем стало трудно жить. Всё как-то объединилось против человека — война, погода, раздвижение границ. Война невиданно подняла тягло — подать в казну. Лета в последние полвека стали прохладнее, сырее, многие пашни в долинах заболотились, рожь вырождалась в мялицу. А черноземные заокские просторы и Заволжье манили сытостью и волей. Коренная Русь безлюдела. И росла злоба между людьми — безвыходная, если не считать опричнины.

Кто сумеет, тот выживет. Князь Друцкий прав: выживет и накормит государство старательный хозяин. Он же и деньги даст на войско, как у немцев. В наёмные гофлейты пойдут дворяне и посадские, не нашедшие себя в мирном труде. Иного выхода как будто нет.

Попробуй растолкуй это Леонтьеву.

Выручила Венедикта Борисовича Дунюшка — да так, что лучше бы не выручала. Насупив лобик, неожиданно и неуместно явилась перед гостями:

   — Супруг мой, слышу, кротко внимает вашим непогожим речам. Он не напомнил — я напомню: вы за честь должны считать, что он вас принимает! Вы сами своими сабельками под собою сучья рубите, и не один уж год! Мужики ваши — не холопы, и возвращаться к вам не станут. Не об чем говорить.

Наверно, следовало поставить незваных гостей на место, только не Дунюшке. Могла обождать, когда Венедикт Борисович рассердится сам.

Леонтьев оскорблённо встал. Будто бы ненароком опрокинул оловеник, разлил вино по домотканой скатерти. Старый помещик из псарей пытался загладить неприличие:

   — Государыня! Мы никого обидеть не желали, пришли об деле толковать.

   — Какое ваше дело! Мужиков вернуть? Знаете, что не будет этого!

   — Весна, сударыня! Нам хлеб пахать и воевать. У меня не десять рук...

   — Ну, у меня тоже только две! — отрубила Дунюшка и засмеялась так недобро, как Венедикт Борисович ещё не слышал.

Болото Леонтьев сын молча вышел. Венедикт Борисович схватил было старого помещика за рукав, тот вырвался. В рывке почувствовалась такая накопившаяся злоба, что Венедикту Борисовичу сразу стало стыдно за свои благодушные речи.

Дружно прогремели копыта по настилу у ворот. В слитности грохота почудилась опасность. Венедикт Борисович взглянул на Дунюшку. Она стояла в растерянности, приоткрыв рот — то ли копытный гром слушала, то ли оценивала запоздало свои слова. Венедикту Борисовичу стало жаль её. Дунюшка ведь всегда была доброй и гостеприимной.

Что ж, сорвалось. Колычевская спесь взыграла. За это тоже будем наказаны.

Наказание пришло ночью.

Венедикт Борисович до полуночи утешал жену. На неё накатило бессмысленное рыдание — так бывает, если человек решается на чуждые ему поступки. Едва, утешив друг друга, задремали, в дверь торкнулась Алёнка:

Радостынка горит!

Ночной пожар в деревне — всегда поджог: печи давно истоплены, нечаянному огню неоткуда взяться. Ещё поднимаясь на повалушу, Венедикт Борисович знал поджигателей и накалялся сонным гневом против них. С гульбища повалуши ночная земля под чёрным беззвёздным небом казалась бездной, из которой шли запахи коротко прошумевшего дождя, распаханной земли с навозом, липко раскрывшейся листвы. Из середины бездны исходил тихий, как свечка, пламенный столп, бесшумно вытянутое к небу багряное свечение.

Рудак уже держал на поводу коней. За Венедиктом Борисовичем поскакали шесть холопов, вооружённых кистенями и рогатинами. Кони искали дорогу сами. Пламя свечи на месте Радостынки пугало и притягивало их.

Деревня догорала. Дольше других умирал дом Никифора Вакоры. Никифор и пострадал больней других: наехавшие поджигатели до смерти затоптали его сына-десятилетка. Он в очередь за отца был ночным стражем по деревне, и в темноте его зашибли ни за что.