Цари и скитальцы

Осип долго грел руки в опричнине, участвовал в разборе изменных дел вместе со свирепым стяжателем боярином Темкиным. В новый двор Осипа не взяли, а назначили руководить Ямским приказом. Для Ильина это денежное место было, однако, «потерькой чести» после того, как он, поддержанный обоими Грязными, распоряжался судьбами больших людей. Теперь он оказался в той самой Земщине, которую он вместе с Темкиным давил несколько лет подряд.

Так рассуждал Юфар со слов Игната. Что думал сам Ильин, не знал никто. Ногайцы вышли на него в кабаке Штадена.

У Штадена был холоп Рудак. Прознав о связях немца с заграницей, Рудак донёс на него Григорию Грязному, руководителю Разбойного приказа. Опричные бояре уже смеялись, спрашивая Генриха: «Не хочешь ли мясца?», что на причудливом жаргоне тех лет обозначало пытку. Донос холопа разбирали Темкин и Ильин. Штадену жизнь была дороже денег, позже он так и написал в воспоминаниях: «Деньги решили дело». Рудак был найден за воротами с проломленной башкой.

Ногайцы осторожными шмелями закружились вокруг главного дьяка Ямской избы. Штаден принимал у себя Ильина бесплатно, а Осип не давил его ямскими сборами. Скоро Юфару донесли, что Осип готов «принять» задаток. Это была хорошая зацепка. Юфара не смутило, что Ильин служит в далёком от военных дел Ямском приказе: он знал, как путаются и переплетаются земские службы, как велика их взаимная осведомлённость.

У Осипа была лазейка: ему внушили, будто выборки из разрядных списков нужны служилым детям боярским, чтобы заранее знать, к какому воеводе их назначат и можно ли за деньги «поправить» назначение. Иьин намекнул, что у него в Разрядном есть человечек — подьячий, нуждающийся в деньгах.

Неупокою и Игнату предстояло продолжить с Осипом игру и так обойти его, так скурбовать (на языке тогдашнего ворья), чтобы добыть полковые росписи из первых рук, если понадобится — с кровью.

3

Среди забот этой богатой тревогами весны одна казалась по меньшей мере неуместной, не ко времени. И тем не менее она затягивала государя с растущей силой мартовского кошачьего тепла.

По окончании великого поста Иван Васильевич наметил свадьбу. Четвёртой его супругой должна была стать Анна Колтовская, дочь дворянина из Коломны.

Четвёртый брак был незаконным. Люди, радеющие об интересах наследника престола, — дядя царевичей Никита Романов Юрьев и земские бояре, позволявшие себе судить поступки государя, предпочитали, чтобы Колтовская стала любовницей, а для народа Иван Васильевич оставался вдов. Их не рискнули поддержать иерархи церкви, ослабленной опричными чистками и иосифлянским лизоблюдством: на иерархов давил новый архиепископ Новгородский Леонид.

Мнение иерархов и правовые нормы не занимали Ивана Васильевича. Его отношения с богом и совестью не требовали посредничества стяжателей-попов. А нестяжателей он уничтожил сам.

Вот почему о свадьбе Иван Васильевич договорился сперва со своим ангелом-хранителем, затем направил Освящённому собору «моление о прощении и разрешении и облегчении четвёртого брака». Формула созыва собора была такая: «Государь послал по своих богомольцев и велел им быть у себя».

В «молении» слышалась изумлённая обида на семейные неудачи самого завидного жениха России.

Любовь играла в жизни Ивана Васильевича не главную, но трагическую роль. Как часто случается у одержимых делом, художеством, наукой или властью, его любовь была обречена на гибель самим избранничеством. После трёх неудач он продолжал настаивать на браке, хотя в телесных развлечениях недостатка не испытывал и имена его любовниц и любимцев не все забыты.

Он смолоду и, может быть, до смерти любил единственную женщину. Ту, что в отроческом неистовстве, в светлую минуту одоления проснувшихся страстей он примечтал себе и раз навсегда поверил, будто в бескрайности его земли она, безвестная, ждёт его.

Царевна Несмеяна? Или мудрая Феврония?

Её черты почудились в лице Анастасии, первой жены, а после её смерти всё мельчали, блекли у других: южной красавицы Марии, потом — Марфы Собакиной. Ему был нужен союз духовный, в нём крепко жило сознание чистоты брака и греховности любви внебрачной. Оно было тем крепче, чем чаще он в хмельной жадности или по злобе давил его, позоря дочерей и жён своих друзей или врагов.

Сколько их было, даже не близких телесно, а опоганивших его воображение и зрение, когда над ними изгалялись озверевшие опричные... Но ту, что примечталась в юности, он продолжал ждать, во всё больших подробностях характера и внешности рисуя её себе. Вот так же рисовал он и государство — «единый царь, как бог...». Его ль вина, что править ему пришлось совсем другой страной, а любимую жену не удалось найти среди десятков тысяч девушек этой страны.

За его жизнь их трижды собирали на смотрины. Он выбирал... Но никогда его не оставляло подозрение, что даже те, кого он выбирал, были назначены заранее, подсунуты ему, как лошади на Конской площадке: не худые, но и не лучших статей. От этого любовь его была ущербной, а после смерти Анастасии — и бесплодной, к великой радости Юрьевых.