Цари и скитальцы

У задней стены конюшни залегли. Татары выбили огонь. Огненной смесью полили брусья. («Такой же смесью, — пояснил Игнат, — опричные велением государя поливали новгородцев и пускали голыми по снегу»). Конюшня занялась. За стенкой изумлённо вскрикнула кобыла, с пискливым переливом отозвался жеребёнок. Когда огонь поднялся выше кровли, на крыльцо выскочил кто-то в белом, а по сеням забегал свет.

Босой подьячий по лужам кинулся к конюшне. За ним со свечным огарком выбежал холоп, огонёк сразу прихлопнуло встречным ветерком. Неупокой, Игнат и один татарин проникли в сени дома. Из сеней дверь вела в подклет, другая — в горницу. Была ещё лесенка наверх, оттуда звали: «Мамко, мамко!» Горящий трут был наготове, быстро нащупали светец, зажгли. В комнате был сундук, стол, лавка, киот с иконами. В сундуке лежала одёжка, за киотом татарин отыскал полотняный мешочек с копейками. Неупокой брезгливым шёпотом велел: «Оставь!» Игнат махнул рукой: «Копейки Скуке не помогут».

Вышибли дверь в другую горницу.

В высоком поставце горела свечка. В углу висела люлька, рядом стояла кровать-плетёнка с сенничком. В них лежали малыши-погодки. Один уже устал кричать, другой готовился. Посреди комнаты в одной рубахе стояла тощая иссосанная баба с замученным до безразличия лицом. На нём, однако, были заметны плохо смытые румяна и сурьма. У окна на небольшом дубовом столике лежали перья, песочница, чернильница и лубяной коробок.

Женщина недолго пребывала в столбняке. Звериной хваткой подцепив своих младенцев, она отскочила к двери, ведущей в верхние спальные чуланы. Там уже ныли старшие.

Игнат схватил лубяной короб.

   — Осундарь! — просипела баба, замирая. — Не губи!

Татарин вывернулся из-за спины Неупокоя, расставил руки. От этих страшных длинных рук, от ненавистно-жуткой косоглазой морды женщина в панике толкнула задом дверь и пропала в тёмном проёме.

   — Не упускай её! — крикнул татарину Игнат и — Неупокою: — Гляди, то ли?

Перед глазами Неупокоя стояли две зажатые голыми локтями головёнки. Одна ещё бессмысленная, с жадными губами — в них сосредоточилось всё едва проклюнувшееся человеческое; другая — с тёмными глазёнками, заполненная до края ужасом.

В бумагах замелькали имена, объединённые в сотни и как бы уже готовые к убиению, к поминанию...

В горницу вбежал человек без портов, с голыми уродливыми ногами. Редкая бородёнка торчала на обе стороны, на пальцах кровь.

Увидев короб в руках Игната, Брусленков рухнул на колени:

   — Деньги... не тута! Что есть, отдам. Оставь бумаги! Их жа хватятся!

Он понимал уже, что его пришли грабить, возможно — убивать. В те годы на Москве часто грабили с поджогом. Испуганный до полусмерти, он всё же пытался объяснить грабителям, что короб — не добыча, а одна морока для них.

Вбежал второй татарин, задержавшийся с холопом. Его кривой кинжал был окровавлен. Игнат упихивал бумаги из короба в кошель. Теперь подьячий понимал, зачем пришли грабители. Трудно сказать, чем кончилась бы для него эта история, если бы не подхлёстнутое страхом озарение. Он завопил:

   — Да я ж тебя узнал... Игнат! Я тебя видел у приказов!

Он, верно, понадеялся, что узнанный, знакомый человек не сможет убить его.

Игнат не собирался убивать. Он отступил, и между ним и Скукой оказался Дуплев. Теперь они стояли так: за спиной подьячего — татарин, за Дуплевым — Игнат.

Ребячий вой в верхнем чулане смолк. Чем-то до немоты перепугал детей татарин, преследовавший мать.

В упавшей тишине Игнат очень отчётливо произнёс:

   — Неупокой, он нас узнал. Нам теперь гибель, Дуплев.

Он был прав. Стоило живому Брусленкову попасть в руки Василию Щелкалову или Скуратову, завтра же ночью будут разбиты слободы татар и дом Венедикта Борисовича Колычева. Тонкие петли, едва расставленные Умным на тропах татарских лазутчиков, будут просто порваны, а документы из лубяного короба вместе с Юфаром утекут в Крым. Скуратов припишет себе ещё одну победу. Умного-Колычева не пожалуют...

Живой Скука Брусленков был камнем на пути у всех.

Игнат добавил:

   — Твой срок, Неупокой. Юфар велел испытать тебя сегодня. Кровью братаемся.

Неупокой держался за нож. Пожалуй, он успел бы ткнуть Игната. Но в тот же миг татарин убьёт его, а после — Скуку.

Морозом стянуло темя, застыла способность думать и жалеть. Неупокой сам себе казался мёртвым, а кто-то его переставлял. Деревянными ногами он подошёл к Брусленкову, деревянной рукой сунул нош в запрокинутое кадыкастое горло. И Скука сразу стал мёртвым, кровь почти не пролилась, от ужаса заранее свернулась в синих жилах, только бородёнка в последнее мгновение жизни качнулась книзу, загораживая горло.

Подьячий развалился по полу, а в руки, в ноги, в голову Неупокоя возвращалась тёплая жизнь. Мутило, но не сильно. Ему казалось, что он не только не своей волей убил подьячего, но и чужим умением: нельзя было так верно, с одного удара, зарезать человека впервые в жизни.

По окнам и раскрытой двери плясало пламя. Занялся сарай. Сейчас соседи выбегут гасить огонь, чтобы не перекинулось на их дома.

   — Ты, басурман! — крикнул Игнат наверх. — Сдох, что ли?