Цари и скитальцы

Попал он к Венедикту Борисовичу так: в год пожара, в сочельник, явился с ряжеными и был замечен в том, что слишком жадно ел похлёбку, почти не трогая вина. Другие ряженые выпили и укатили дальше сшибать деньгу и угощение на богатой Никольской улице. Рудак, содрав личину, повалился в ноги Венедикту Борисовичу: возьми хоть в полные холопы, пропадаю! Поставили порядную, выдали Рудаку одёжку, рубль, и начал он у Колычевых служить и жить. «А у кого ты ране жил?» — тянул из него душу Умной. «Эх, осундарь, те дворы давно сгорели, а хозяева побиты». Стоило бы, конечно, уточнить имена прежних кормильцев Рудака, но время подпирало. Василий Иванович дал ему первое задание:

   — Как ты к Венедикту Борисовичу подкатился, устройся в Кусково на подворье к боярам Шереметевым. Чем незаметнее, тем лучше. Догадываешься, какая служба ждёт тебя?

   — Осундарь! Да эта служба прямо на меня пошита!

   — Увидим. Ко мне не приходи. Встречу тебе назначу по четвергам в церкви Зачатия Святыя Анны, когда перед обедней станут читать часы. Упомнишь?

   — Боярин, господи...

   — Не восклицай и не кланяйся передо мной, я не люблю этого.

В четверг святой седмицы, второго апреля, Василий Иванович отправился на встречу с Рудаком. Слежка за домом Шереметевых была столь тонким делом, что он не рисковал посвящать в него даже доверенных подручных. Прямыми исполнителями были Рудак и, независимо от него, Федосья — порченая, по мнению Умного, жрица Параскевы Пятницы.

Когда он проезжал мимо тюрьмы, из неё выпустили колодников, русских и литовцев, за подаянием. Под присмотром сторожей колодники поволоклись в ту же Зачатьевскую церковь. Лица у них были глухие и заклиненные на одной унылой мысли, как у людей, терпящих несправедливость и имеющих досуг думать о ней. Их кожа не имела тюремного оттенка, обветрилась и загорела на мартовском солнышке: сквалыги-сторожа днями гоняли их по улицам, имея с подаяния доход. Пленные литовцы закланялись Василию Ивановичу, потянули чёрные ладони, рваные колпаки, смущённо улыбаясь не по-московски мягкими, пушисто заросшими лицами. В память о своём тюремном сидении Василий Иванович дал пять алтын на всех.

В церкви Зачатия у Колычевых не было своего места, их здесь не знали. В толпе молящихся Рудак, не обращая на себя внимания, пробился к Василию Ивановичу и зашептал ему в плечо.

Рудак вселился к Шереметевым, уверив их дворецкого Истому Быкова, что знает лошадей, умеет их лечить. Татарская закваска, наверно, чувствовалась в Рудаке, ногайские неистовые, необъезженные жеребцы слушались его, что сразу подкупило и дворецкого Истому, и служивших при конюшне ногайцев. На вопрос, как показалось ему подворье, Рудак ответил, не задумываясь:

   — Хаз.

   — Толково отвечай, не по отвернице!

Отверницу — арго бродячих торговцев и воров — Колычев знал нетвёрдо.

   — Вертеп, боярин.

   — Поясни.

Свой загородный дом Иван Меньшой и Фёдор Шереметевы навещали не чаще раза в две недели. Они являлись туда, как говорили, «для прохладу». Прохлад им обеспечивал дворецкий Истома Быков — чернокудрый красавец из южных уездов. «Очи бычачьи, осундарь, с тоской по девкам», — проницательно определил Рудак, а Колычев добавил: «И по деньгам». От голоса Истомы, развратно-тонкого и чистого, морозом дерёт по бабьей коже, боярыня тает от южной русской силы...

   — Что за боярыня? — насторожился Колычев.

   — Агафья, звенигородская царица. Ихняя племянница. Болтают, осундарь, холопью балаболку не привяжешь. А много и лжут.

Молва нередко преувеличивает, но редко лжёт на пустом месте. Что-то нечистое творилось на подворье Шереметевых в Кускове, за высоким замётом с деревянными башнями, с крепкой охраной из верных детей боярских и холопов.

Татары на подворье наезжают часто. Не говоря о тех, кто вертится возле звенигородской государыни Агафьи. Из Касимова зачем-то явились карачии Сеин-Булата Бекбулатовича.

Связь между касимовским муллой и Крымом была известна, но не настолько доказана, чтобы требовать от управителя Касимова Сеин-Булата выдачи муллы на казнь. Звенигород от крымских связей был вроде чист. Что знают о своих татарских слугах и гостях, зачем их привечают братья Шереметевы?

В военную измену верилось с трудом. Бояре были исстари военачальниками, занимали высшие посты. Князья Шуйский и Воротынский, бояре Шереметевы, Мстиславский могли не удержать военного счастья, но не изменить. Государь это видел, понимал, но не хотел смириться с мыслью, что люди, выражающие непокорство лично ему, могут любить свою страну и исполнять служебный долг.

Всякое доказательство измены высоко оценивалось государем. Скуратов возрос на этом, хотя работал грубо и неубедительно. Если найдётся человек, способный доказать, что на подворье Шереметевых пригрелась крымская разведка, ему открыто и недоверчивое сердце государя, и путь к высоким должностям.

Всё это Василий Иванович осознавал, держал в заначке, но голова его болела о другом: как повести расследование, чтобы не бросить тень на явно невиновных, хотя и очень неосторожных Шереметевых? В невиновности людей, стоявших во главе Берегового войска, Колычев был изначально убеждён.