Царица иудейская

Я не спрашиваю его, от чего он старается меня защитить. Мальчишки, мечтающие быть мужчинами, любят выдумывать таинственные истории, в которых они отводят себе роль героя, спасающего девицу от опасности. Но какие бы опасности ни поджидали меня в фантазиях Алехандро, я предпочитаю, чтобы они оттуда не исчезли, потому что, если я отговорю его от роли моего спасителя, он может совсем потерять ко мне интерес. А это совершенно новый интерес, недавно возникший и такой хрупкий, что я боюсь неловким словом его разрушить.

– Если вы прекратите писать про своих предков и выставлять это в Сети, может быть, я смогу помочь вам остаться в живых, – говорит он мрачно.

– Звучит зловеще, Алехандро. Вы знаете такое слово – «зловеще»?

– Нет, Галия, я не знаю слова «зловеще». Я не очень хорошо знаю английский язык. Вы думаете, жизнь – это слова? Жизнь может превратиться в смерть без всяких слов. И вы даже не узнаете, что это сделал я.

– Сделал что?

– Превратил жизнь в смерть.

– Алехандро, если вы хотите меня напугать, попробуйте это сделать как-нибудь пояснее. В любом случае, я не пишу про моих предков. Я вам уже говорила, что именно я пишу. Это вымысел, литература.

– Литература, – отзывается он презрительно. Мгновение размышляет, потом повторяет: – Литература, – и громко фыркает.

* * *

Он отказывается от моих бутербродов и других моих непритязательных угощений. Сидит на ступеньке лестницы со своим кофе, обхватив картонный стакан обеими руками – как бы грея о него руки.

– Вы что, замерзли? – спрашиваю я.

– Нет.

– Вы так стакан держите. Как будто пальцы греете.

Он говорит: «Сейчас сентябрь», словно объясняя мне, как глупо предполагать, что в такую погоду можно хотеть согреться. Я настолько привыкла читать его слова между строк, что, когда он говорит «сентябрь», я пытаюсь догадаться, что он хочет сказать названием этого месяца. Я уже так запуталась с его молчанием, что, если это молчание продлится еще полминуты, оно меня затянет в себя.

– Чем вы обычно занимались в сентябре в юности? – ничего, кроме этого дурацкого вопроса, мне в голову не приходит.

– Я ухаживал за Марьям, – отвечает он после долгой паузы.

Я ждала, что он ответит «с друзьями гулял», или «в мяч играл», или еще что-нибудь вполне невинное. Мне неприятно слышать это «Марьям»: это наверняка жена. Ранние браки – норма в той части света, откуда он родом.

– Марьям – это кто? – спрашиваю с подозрением.

– Моя овца.

Уф… полегчало. Это не жена. Какая же я дура – ревновать к овце. Я не хочу больше его спрашивать, но он сам нарушает молчание.

– У отца была ферма, – говорит он. – Много овцов. Мой брат весь день был с ними.

– Овец, – мягко поправляю его я. – Овца – женского рода. Мужской – баран.

– Овец, да. Сначала я был маленький, потом вырос, и у меня было свое… как это по-вашему?

– Стадо?

– Да, стадо. Десять овцов.

– Овец.

– Ну, овец, баранов, это одно и то же. Десять было, и я за ними ухаживал. Один год, два года, все хорошо, каждый баран здоров. Потом одна девочка-баран больная.

– Баран-женщина – это и есть овца.

– То есть как вы – женщина, – улыбается он. – Да, верно. Моя любимая вы-баран, значит овца. Марьям звали. Я ее из рук кормил. Когда я в школе был, мои братья перед ней еду ставили, как перед другими овцами, те ели, а Марьям нет, отворачивалась. Она меня ждала. Прихожу из школы, к Марьям бегу, она ко мне бежит, я ей есть из рук даю. – Он мгновение молчит, потом продолжает: – Даже когда болеет, ко мне бежит. Ей бежать трудно, но она бежит. Раз я из школы пришел, мама говорит: пропала Марьям. Я иду к Марьям, ее нет. Мы всюду искали – в траве везде, в полях везде. Нет Марьям. Потом слышим, сын соседа нашу овцу взял, зарубил и продал мясо и шерсть, чтобы курево и все такое купить. Мне сосед говорит: хочешь, я за тебя его убью? Я говорю: нет, мою Марьям все равно не вернуть.

– Это было хорошо с вашей стороны – сказать ему, чтобы сына не убивал, – замечаю я.

Алехандро говорит «угу», и я боюсь, что он мог услышать в моих словах иронию. Мне надо быстро это впечатление исправить и показать ему, что я совершенно не собиралась над ним смеяться.

– Вы эту овцу и вправду любили, – говорю я и, еще не договорив, понимаю, как фальшиво это звучит.

Он отбрасывает в сторону свой картонный стакан, и я спрашиваю его, почему все рабочие бросают эти стаканы прямо на пол в гостиной. Он отвечает, что это неважно, что все уберут, когда будут стелить пол. «Сейчас это все мусор», – говорит он твердо, сопровождая свои слова решительным взмахом рук, затем поворачивается и идет наверх красить стены ванной на втором этаже.

* * *